По распределению после окончания университета весной 1955-го БН должен был идти в аспирантуру на кафедре астрономии матмеха. Но добрые люди предупредили его заранее, что ему этот вариант не светит — согласно всё тому же пятому пункту. Кампанейщина антисемитская уже миновала, но по существу мало что изменилось, и борьба с «засоренностью кадров» продолжалась всё с той же завидной методичностью. И опять было обидно, но теперь, умудренный опытом, унывал он совсем недолго и сумел поступить в аспирантуру Пулковской обсерватории. Туда взяли практически без проблем.
У Бориса была сделана в свой черед весьма любопытная курсовая, связанная с динамикой поведения так называемых широких звёздных пар, и его научный руководитель Кирилл Фёдорович Огородников счел эту работу достаточным основанием для кандидатской диссертации. Почти два года работал БН над этой своей темой, ну а когда подошло дело к защите, сам же и раскопал в обсерваторской библиотеке, что практически ту же самую работу проделал тринадцать лет назад великий индус из Лахора — американский астрофизик Субраманьян Чандрасекар, впоследствии нобелевский лауреат. С одной стороны, оно, конечно, было лестно — обнаружить, что ты самостоятельно и независимо повторил путь такого учёного, — с другой стороны, безумно жаль потраченного времени. И опять же — обидно! Кандидатом наук стать не удалось, прошёл, как это называлось официально, только теоретический курс аспирантуры. Ну а с третьей стороны, заметим (уже с позиций нашего времени), как же им тогда плохо было без Интернета и без единой компьютерной базы данных! Ну и железный занавес, понятное дело, подгадил. В сугубо прикладных областях — там хоть шпионы следили за деятельностью друг друга, а тут, в области фундаментальной науки из-за дефицита нормального общения сколько светлых голов вынуждены были параллельно и нерационально расходовать свои драгоценные мозги на одно и то же!
Но и эту свою неудачу БН пережил легко. Собственно, к тому времени, они уже вовсю работали в соавторстве с АН, и, если мыслить широко, нетрудно былоприйти к лежащему на поверхности выводу: всё, что ни делается, — к лучшему. Значит, не судьба идти в науку. Значит, предначертано им сделать литературу главным делом в жизни. Понятно, что не так сразу, понятно, что научную работу в том или ином виде бросать было не только рано, но и невозможно — чисто практически. Литература-то ещё не кормила. Да и будет ли кормить?.. Так что пошёл БН, солнцем палимый, работать на счётную станцию ГАО, то есть всё той же Пулковской обсерватории. И было это его первое серьёзное знакомство с информационными технологиями, которые так ещё никто не называл, или с кибернетикой, которую по-прежнему называли буржуазной лженаукой. Компьютеры стали ещё одной его любовью — на всю жизнь, вплоть до наших дней. И уж конечно, для книг АБС эти знания, эти навыки, этот опыт дали ничуть не меньше, чем знания астрономические.
А уж рассказывать о том, как он там работал, в этом вычислительном центре — совсем ни к чему. Об этом всё написано и в книгах.
«— …Вот вы приходите на работу. Обычные трудовые будни…
— Хорошо. Будни. Я ложусь на вычислитель и думаю… Час думаю. Другой думаю. Третий думаю…
— И наконец?..
— Пять часов думаю, ничего у меня не получается. Тогда я слезаю с вычислителя и ухожу.
— Куда?!
— Например, в зоопарк.
— В зоопарк? Отчего же в зоопарк?
— Так. Люблю зверей.
— А как же работа?
— Что ж работа… Прихожу на другой день и опять начинаю думать.
— И опять думаете пять часов и уходите в зоопарк?
— Нет. Обычно ночью мне в голову приходят какие-нибудь идеи, и на другой день я только додумываю. А потом сгорает вычислитель.
— Так. И вы уходите в зоопарк?
— При чём здесь зоопарк? Мы начинаем чинить вычислитель. Чиним до утра.
— Ну, а потом?
— А потом кончаются будни, и начинается сплошной праздник. У всех глаза на лоб, и у всех одно на уме: вот сейчас всё застопорится, и начинай думать сначала» («Попытка к бегству»).
Конечно, это не двадцать второй век — это конец 1950-х и начало 1960-х в Пулкове.
Что ещё важно не забыть, рассказывая об этом периоде? Каким было международное положение? Да, это важно. Для кого-то. Но Борис и в школе, и в университете был бесконечно далёк от политики, она его совершенно не интересовала, ну, просто не было худшего наказания для него, чем взять в руки газету и читать первые полосы… И вообще, тогдашние студенты почти все были такими — аполитичными. Если и говорили о политике, то только со смехом. Это был ещё один пример классического оруэлловского «двоемыслия». Они могли подсмеиваться над политическими лидерами, над их походкой, выговором или дурацким пенсне, — и в тоже время готовы были умереть за них, если понадобится. Ибо лидеры олицетворяли Идею. Типичное отношение холопа к своему барину. Холоп может смеяться над барином у себя в холопьей избе и перемывать ему косточки, но когда дойдёт до дела, он за барина встанет стеной: возьмет вилы, топор и будет колоть, рубить, и жизнь свою отдаст за барина… Точно так же, как любого холопа, высокая политика интересовала их чрезвычайно мало. И это было связано не то чтобы с недостатком информации — информации как раз было навалом, политикой пичкали и в школе, и в университете, она непрерывным потоком текла из радиоприемников и газет… Но — никакой разноголосицы! Вот в чём был фокус. Великая сила — тоталитарная идеология.
Как иллюстрацию к этой патологической аполитичности верного сталинца вспоминает БН замечательную историю о том, как он поступал в аспирантуру (заметьте, это уже 1955 год):
«Я сдавал экзамен по марксизму-ленинизму (всего экзаменов полагалось три). Теорию знал блистательно, ответил так, что от зубов отскакивало, всё было чудесно, экзаменаторы очень довольны… Но вдруг одному из них пришло в голову задать вопрос, который касался политики — текущей политики. Я уже не помню, какой был первый вопрос. Но что-то я, видимо, не так сказал, потому что мне задали второй — крайне лёгкий, по их мнению: „Скажите, пожалуйста, кто у нас первый секретарь ЦК КПСС?“ Ответ мой полностью характеризует моё тогдашнее знание политической ситуации.
— Ну, там их несколько, — сказал я. — Один из них, например, Микоян…
— Ах, там их несколько! — сказали мне. — А кто же ещё?
— Ну, Ворошилов, по-моему, один из них, — ответил я.
— Так, так… — сказали мне.
Потом был задан ещё какой-то вопрос, на который я ответил примерно в том же духе, после чего один из экзаменаторов заявил: „Ну, знаете, товарищи, я просто не знаю, что и сказать“. Меня попросили выйти, я с ужасным предчувствием вышел и думал, что вообще всё завалил. Но всё-таки они поставили мне трояк — я получил первую тройку в своей студенческой жизни…»
Аркадий был другим, совсем другим. Во-первых, он был старше. Во-вторых, военное образование и военная среда, в-третьих, он читал на английском и на японском — какая-никакая, а уже разноголосица…
Но сейчас речь ни о нём. А впрочем, в завершение этой главы, как раз и о нём тоже.
Со свойственной ему скромностью БН весьма однобоко описывает ситуацию 1955 года — года фактического начала их совместной работы, иными словами года рождения писателя АБС:
«Если бы не фантастическая энергия АН, если бы не отчаянное его стремление выбиться, прорваться, стать — никогда бы не было братьев Стругацких. Ибо я был в те поры инертен, склонен к философичности и равнодушен к успехам в чём бы то ни было, кроме, может быть, астрономии, которой, впрочем, тоже особенно не горел. От кого-то (вполне может быть, что от АНа) услышал я в ранней молодости древнюю поговорку. „Лучше идти, чем бежать; лучше стоять, чем идти; лучше сидеть, чем стоять; лучше лежать, чем сидеть; лучше спать, чем лежать…“ — и она привела меня в неописуемый восторг. (Правда, последнего звена этой восхитительной цепочки: „…лучше умереть, чем спать“, я, по молодости лет, разумеется, во внимание никак не принимал.) АН же был в те поры напорист, невероятно трудоспособен и трудолюбив и никакой на свете работы не боялся. Наверное, после армии этот штатский мир казался ему вместилищем неограниченных свобод и невероятных возможностей».