Вот письмо Александры Ивановны брату в Москву, написанное на обороте фотографии маленького Аркаши:
«г. Батум, 1926, 19/111
Дорогие Женя и Санек,
Вот вам наш Арок.
Просим любить да жаловать
И непременно к нам пожаловать.
Ему здесь 6 месяцев, 8 дней, весит он больше 25 фунтов. Избалован, чертёныш, до крайности, сидит, но ленится. Беспрестанно лепечет дли-дя-дя, для, ля-ля, дай (приблизительно в этом роде). Ест каши, кисели, пьёт с блюдца чай, за всем и ко всему тянется. Всё тащит в рот. Слюняй ужасный (в результате зуб). Клички домашние: „зык“, „карапет“, „бузя“. Много и хорошо смеется, Меня узнаёт и хнычет. Отца любит. Саня».
И приписка сбоку: «От дедушки и бабушки почти не уходит».
А вообще такие же и куда более подробные записи молодая мама регулярно заносит в тетрадку, начатую 25 октября 1925 года и озаглавленную «Как рос и развивался мой мальчик». Даты в этой тетради довольно странные: 0, 5, 1 или 1, 3, 12 и так далее. Женщины, наверно, поняли бы сразу, а я лишь на третьей-четвертой записи догадался, что это год, месяц и день, но не от Рождества Христова, а от рождения Аркадия. На пожелтевших страницах масса трогательных подробностей, иногда смешных, иногда не очень, о первых месяцах и годах жизни АНа. Делать оттуда выборку — нет смысла. По-моему, этот дневник заслуживает отдельной публикации.
О взрослых проблемах, особенно в начале тетради — почти ничего, но можно почувствовать, как хочется молодой маме Саньку уехать из Батума домой, в тихую украинскую деревню. А Натану — ещё сильнее, — хочется назад в Питер, уже любимый, уже родной.
И мечта сбудется. Кто наворожил — через толщу лет и не разглядеть. Вряд ли это был Меркулов; скорее уж Стругацкий бежал от Меркулова, а в Питер помогли вернуться его тогда ещё живые друзья революционных лет. Как видному уже газетчику поручили Залманычу ответственный участок работы — ленинградский Главлит, цензуру. И почти шесть лет Стругацкие жили полноценной мирной жизнью. Нота изрядно отбарабанил на серьёзной партийной службе: завотделом печати в райкоме, потом даже в обкоме. Потом выклянчил у начальства долгий учебный отпуск и поступил на высшие государственные курсы искусствоведов. Получил две комнаты в хорошем дореволюционном доме на Выборгской стороне, в самом начале проспекта Карла Маркса, бывшего (и будущего) Сампсоньевского, напротив парка Военно-медицинской академии (ВМА). Жизнь налаживалась.
Начиная с 1927 года, с переезда в Питер, Александра Ивановна с Арком проводят практически каждое лето у бабушки с дедушкой в Буде. И Натан туда приезжает иногда в отпуск — после рождения внука родители Сани мало-помалу смирились с фактом существования зятя. Для здоровья ребёнка очень важно было на летние месяцы уезжать из города, да и в материальном плане это было хорошим подспорьем. Ведь, несмотря на все ответственные должности Натана, жили супруги и их сынишка скорее небогато, скромно, зато в ладу и согласии. Вот почему родился у них и второй сын Борис — в отличие от старшего, уже пошедшего в школу, ребёнок мирного времени, ребёнок, зачатый и выношенный в родном городе.
Но не бывает всё так складно и гладко в нашем безумном мире. Точно в день рождения маленького Бори, точнее, даже в ночь 15 апреля 1933 года партия вновь призвала Натана Стругацкого — выдернули на совещание в Смольный и среди прочих коммунистов-«десятитысячников», брошенных в тот год на сельское хозяйство, направили боевого комиссара спасать гибнущий хлеб в далёкую Сибирь, в Прокопьевский зерносовхоз «Гигант» (ныне это Кемеровская область).
Так начался, по существу, второй почти военный и в чем-то ещё более тяжёлый период в жизни Стругацкого-старшего. Его перебрасывали с места на место, из города в город, и в итоге поставили всерьёз и надолго начальником краевого управления искусств в Сталинграде. Вроде именно та работа, о которой мечталось всю жизнь, хоть жену с сыновьями вызывай к себе. Да вот не получилось надолго. Видно, искусство он всё-таки любил сильнее, чем партию, а главное, любил бескорыстно и слишком уж по-своему. К творчеству относился по-партийному — в лучшем, идеалистическом смысле слова, — без прагматизма и казёнщины (что само по себе многих настораживало). Ну а того, что он и к партийной работе относился творчески, уж точно простить ему не могли. Требовать от всех коммунистов, особенно от высшего руководства, скромности и отказа от привилегий — это было слишком! И, конечно, нашли к чему прицепиться. Обвинили в раболепном преклонении перед устаревшей классикой, в неуважении к современному советскому искусству. Для начала исключилииз партии «за притупление политической бдительности», а потом…
Случайно ли именно в это время Меркулов становится депутатом Верховного Совета СССР и его переводят из Тифлиса в Москву, в центральный аппарат НКВД?
Однажды вечером в октябре 1937-го Натан возвращался домой с работы. Вышел на проспект, и резкий порыв ветра с высокого волжского берега словно попытался остановить его. Там, за высокими новыми красавцами-домами было тихо и как бы ещё по-летнему тепло, а здесь, на открытом месте у подножия кургана, он вдруг почувствовал себя крайне незащищённым, будто боялся попасть под перекрёстный огонь. На удивление холодный осенний ветер равнодушно мёл по асфальту жёлтую листву. Стало вдруг очень тревожно. А уже у ворот дома дворник возьми да и предупреди его: «Приходили за тобой, Залманыч». «Кто?» — не понял Стругацкий. «Кто, кто? — передразнил дворник, — конь в пальто. Они ведь снова придут. Не надо бы тебе домой заходить. Вообще не надо. Много у тебя там ценностей осталось?» «Да какие там ценности!» — махнул рукою Стругацкий. «Тогда сразу дуй на вокзал, не задерживайся. Есть куда уехать-то?» «Но ведь я же ни в чём не виноват», — начал было он. Дворник прищурил один глаз: «А это имеет какое-то значение?» После такой фразы мудрого пролетария главный специалист края по культуре размышлял ровно четырнадцать секунд, перебирая в памяти все предыдущие места своей работы. Совет дворника был абсолютно безумным, именно поэтому ему стоило следовать неукоснительно. Натану повезло с прямым поездом до Ленинграда, который уходил буквально через полчаса…
Тупая машина репрессий не покатила следом за ним.
«Репрессии часто имели облавный характер, — говорил по этому поводу АН в одном из интервью, — брали списками, по целым предприятиям, сферам деятельности, райкомам; и если кто-то успевал уйти из данной сферы, в соответствующем списке на расстреляние его вычёркивали и вносили кого-то другого. В облаве часто важны были не фамилии, а количество. Известная нам всем старуха работала тогда не косой, а косилкой…»
Так бывало часто, очень часто, хотя не все об этом догадывались. Мешали слепая вера и отсутствие должного интеллекта. Но вот уж на что не жаловался Натан Залманович, так это на недостаток интеллекта, потому и верой слепою никогда не страдал.
«Думать — не развлечение, а обязанность» — так напишут братья Стругацкие четверть века спустя. Потому что именно этому учил их отец. Воспитать по-настоящему не успел, воспитывала мать, но главному научил.
А в Ленинграде его ждала нормальная, можно сказать счастливая, уже по-настоящему мирная жизнь. Жаль, отпущено её было всего-то четыре года без малого. Зато каких!
С 17 октября 1937 года Натан работал в Государственной публичной библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Щедрина, сначала просто библиотекарем, а с марта 1938-го — начальником отдела эстампов. Тихая, приятная работа: изучал фонды, составлял каталоги, писал статьи и книги, организовывал выставки. Например, одну весьма крупную в 1938 году: «20 лет РККА и Военно-Морского Флота в политическом плакате и массовой картине», для которой написал путеводитель со вступительной статьёй. А вот наиболее известные его искусствоведческие работы: «М.И. Глинка в рисунках И.Е. Репина» (1938); «Указатель портретов М.Е. Салтыкова-Щедрина и иллюстраций к его произведениям» (1939); «Советский плакат эпохи гражданской войны», выпуск 1 «Фронтовой плакат» (1941). И, конечно, книга «Александр Самохвалов» (Л.-М.: Искусство, 1933).