А к осени желание встретиться с соавтором сделается настоятельным и острым. Замыслы уже переполняют обоих. Вот дневник АНа, 1 сентября, пятница:
«„Отличная эта идея“ — книга о Горбовском. Только сделать её надо по прожекторному типу, а не сборником рассказов. Немножко, конечно, влияние Бёлля, но это пустяки. Приглашаю Бориса сюда на обсуждение. А 4-го у Карпинского совещание относительно „Искателя“».
12 сентября, вторник:
«2-го приезжал Борька, 4-го после совещания у Карпинского уехал. Обговорили о Горбовском. Проект новой повести. Сделал вводную главу „Венера. Берег Ермакова“».
В двадцатых числах сентября уже АН съездит в БНу на пару дней, но это будет относительно рабочая встреча. В дневнике он запишет:
«Бегал в Л-д от тёщи. Глупо ужасно. Потерял лицо».
А 30 сентября (всего полгода дали передохнуть) его снова призовут на сборы. Да ещё на какие долгие — практически до конца года! Придётся вспомнить юность боевую — пожить в лефортовской казарме. Неужели так сильна была у нашей армии потребность в переводчиках? Сегодня трудно в это поверить, но тогда многие и даже на самом верху всерьёз готовились к войне с США. А некоторые, стало быть, и к войне с Японией. Но, конечно, кто поумнее, понимали: дело тут не во вражеском окружении. Возможность войны в те годы не исключал никто, но главным было другое. Все эти сборы имели целью развить, углубить, усовершенствовать беспрецедентную систему унижения собственных граждан. Требовалось постоянно напоминать людям, где живут, чтобы не слишком увлекались свободой.
Утром первого дня пунктуальный Аркадий, прибывший точно по повестке к 9.00 скучает в ожидании вызова и скрупулезнейшим образом записывает всё, что видит и слышит вокруг. Надо понимать, просто разминается литературно, чтобы форму не терять. И во все последующие дни он делает в дневнике весьма пространные записи.
«6 октября 1961 г. Утро. Подъем был в 6, потому что идёт гарнизонная партконференция, и в столовой кушают генералы. Кормят до того отвратно, что есть по утрам практически невозможно. Я ем только хлеб с маслом и чай. Изжога.
Расту. Вчера заболел Кривко, и старшиной назначили меня. Я сопротивлялся, но потом плюнул. Ничего типично старшинского я ещё не сделал и, вероятно, вряд ли сделаю. Только вот наряды приходится составлять.
Ребят в нашем отделении можно, грубо, разделить на три типа. Мельников, Гинзбург, Петров и Рамазанов — старички, окончили курсы переводчиков во Владивостоке в 45-м вместе с Ковалевым, Обливалиным и т. д. Хорошие ребята, Мельников работал в дисциплинарном батальоне, но тоже ничего. Мы с ним в одной комнате (командирской). Гинзбург — почти пожилой еврей, седой, смешливый, симпатично-неумный. Петров — из Башкирии, любит старые анекдоты, да они все любят. И огромный, важный, серьёзный Рамазанов. Это одна группа.
Другая — москвичи, не очень тянущие. Это мой Миша Маяковский, Овечкин, Романча, Вальков. Вальков спортсмен, застенчивый, широкий, румяный. Армией несколько ошеломлен. Овечкин и Романча — веселые, неунывающие, серьёзные, как щенки.
И третья — самые сильные японисты. Они таскались по Японии со всякими поручениями и заданиями. Это Гавриленко — похожий на борца, умница, — Соловьев — мальчишка, и Гуськов — тоже огромный, широкий, уже почти пожилой. Буду стараться всех их уберегать от нарядов по воскресеньям и субботам, а равно и по праздникам».
Эту запись я специально привожу практически целиком, во-первых, любопытно, как по-писательски и по-человечески внимателен АН к окружающим его людям, во-вторых, мы получаем некоторое представление о том, кого и зачем на этим курсы призывали, и, наконец, будет просто изумительно, если кто-то, читая нашу книгу, обнаружит здесь свою фамилию и вспомнит, как почти полвека назад служил вместе со Стругацким.
Есть совершенно особенная запись:
«9 октября 1961. Вот и неделя прошла. Впереди их ещё 11. Позавчера ходил домой, много спал, настроение было скверное, какая-то тоска и подавленность. М.б., виной тому идиотская статья некоего Лобанова в „ЛиЖи“ от 4.10 о „Возвращении“. (С 1958-го до 1963-го в Москве издавалась газета „Литература и жизнь“. В народе её сокращенно называли — „ЛИЖИ“, недвусмысленно намекая на глагол в повелительном наклонении и в этом смысле — на особые отношения достославного издания с властью. Новая повесть АБС рецензируется в ней по публикации в шестом номере свердловского журнала „Урал“, что само по себе лестно — заметили и там! Но чудовищное непонимание не может не расстраивать авторов. — А.С.) Как не надоест, право! „Люди — придатки механизмов“ и т. д. Всё по единой схеме, списанной с десятков посредственных статей о НФ. Создается впечатление, что сей Лобанов и не читал „Возвращения“. А может быть, тоска эта от недобрых предчувствий войны и пр.
Старшиной я быть перестал вчера вечером, пришел Кривко».
И под занавес милая подробность из офицерского быта:
«У нас уже ЧП. Вчера вечером, Дмитриев и Хомерики напились и угнали такси, сбили „Москвича“, покалечили свою машину. Ожидаются репрессии».
Ну и ещё два коротких фрагмента из записей того периода. Мимо них никак нельзя пройти. Всё-таки XXII съезд был очень значительным событием в истории СССР. Достаточно напомнить, что сразу после него, согласно решению последнего закрытого заседания съезда, а именно в ночь с 31 октября на 1 ноября вынесли из мавзолея тело Сталина и захоронили у Кремлёвской стены, и в ту же ночь по всей стране демонтировали многие тысячи памятников тирану.
«21 октября… Съезд просто поражает. Что за наивное бесстыдство: порицать и предавать анафеме культ личности и одновременно превозносить „лично Никиту Сергеевича“? Странно, странно. К чему всё это идёт?»
«29 октября (воскр.) Отличная заключительная речь Хрущёва. Борькины письма печальны. Он взял отпуск на 10 дней. А я служу — командир отделения. Всё глупо, бессмысленно. На уроках языка перевожу „61 Лебедя“…»
Это был роман японского фантаста Macao Сэгава — роман, судя по всему, так себе, но что-то в нем зацепило АНа, и он довольно долго с ним возился, но целиком так и не перевёл, иначе непременно где-нибудь опубликовал бы. Он уже тогда был профессионалом и переводить с японского просто для удовольствия полагал для себя слишком расточительным. Рукопись пока не найдена. Зато найдено упоминание в письме брату тремя днями раньше вышеприведенной записи:
«Прочитал н-ф повесть японца Macao Сэгава „61 Лебедя“. Отличная приключенческая гуманистическая светлая штука! Сразу захотелось написать ч-л в том же роде. Чтобы были джунгли Пандоры, исчезновение, случайности, пальба, аварии и прочее, и без особой психологии».
А в тот же день, 29-го, он напишет маме в Ленинград:
«Здравствуй, дорогая мамуська!
Письмо твоё получил в пятницу, а Борькино — в субботу, так что всё пришло вовремя.
У нас всё по-прежнему, хорошо. Я тружусь в рядах, слушаю, как спорят у нас по поводу выступлений на съезде — а выступления, согласись, весьма и весьма интересные и неожиданные. И если дальнейшая жизнь в стране нашей будет определяться положениями заключительного выступления Никиты Сергеевича, то можно предположить, что наступает для народа действительно удивительная и замечательная эпоха.
Я же изрядно устал, а томиться ещё надобно два месяца, и раздражает бестолочь и казенщина — отвык я всё-таки, вероятно. Ну, да вынесу всё. А что касается не пить и не курить, то никакими особенными причинами это не вызвано. Курить бросил наполовину из азарта: смогу или не смогу. Оказалось — смог. Ну, а возобновлять не стоит. И пить бросил примерно из тех же соображений. Так что ты уж не беспокойся».
Любопытно процитировать для сравнения из дневника БНа от 28 октября. Как они оба, не сговариваясь и вроде бы оставаясь на позициях марксистов-ленинцев, почти одинаковыми словами выражают свой здоровый скепсис:
«Дождались светлого праздничка! Хрущёв сказал, что не имеет права марксист-ленинец восхвалять и выдвигать одну личность. Неужели же нашелся, наконец, честный человек! И не начало ли это нового утонченнейшего культа?»