Потом он проводил классика до дома, а как вернулся, уже не помнил совсем — осталось только ощущение абсолютного счастья.
Дальнейший рассказ будет логичнее вести от первого лица.
Вспоминает Станислав Агрэ
Он бывал у меня ещё несколько раз. А я у него — намного чаще, пожалуй, чаще, чем раз в неделю. И так — три с лишним года до самого отъезда в Америку в декабре 1990-го.
Через некоторое время АН произвёл меня в магистры Ордена Святого Мики — сказал, что слово «президент» тут не подходит.
У меня установились необыкновенно тёплые отношения и с Еленой Ильиничной. Когда АН работал, мы, бывало, подолгу беседовали с ней на кухне, как правило, о проблемах чисто практических или, как говорится, «за жизнь». Я понимал, как нелегко быть женою великого человека, всю жизнь быть в его тени, поэтому я всегда старался быть с ней как-то помягче, понежней, и она чувствовала это и платила тем же. АН сам говорил мне о том, как она меня любит. Когда стало совсем плохо с продуктами и в магазинах уже не было ровным счётом ни черта, а на рынках очень дорого, я познакомился с мясниками, и за небольшую доплату брал у них прекрасные куски не столько для себя, сколько для АНа, и частенько сам разделывал это мясо на кухне под руководством Елены Ильиничны. Потом стал покупать и другие продукты. Я стал для них почти членом семьи.
(Вот тут я просто не могу удержаться от комментария. Такие отношения с Еленой Ильиничной были только ещё у одного человека — у Юры Чернякова. Но он-то всё-таки врач! В каком-то смысле ещё Мирер заслуживал почти полного её доверия. Но он-то всё-таки самый старый и верный из друзей. А кто такой Стас? Все, познакомившиеся с АНом существенно раньше: Ковальчук, Гопман, Бабенко, Прашкевич, Соминский — уверяют в один голос, что человеческого контакта с Еленой Ильиничной не получалось. Она не участвовала не в выпивке, ни в разговорах. Иногда непонятно было, знает ли она, кто пришёл. Приходили-то многие. Раз звонят — это к нему. Посидели, поговорили, выпили. И никакого представления о том, что она вообще есть в квартире. Вот и ещё одно чудо в их отношениях! — А.С.)
Как-то АН спросил меня:
— Как твоё отчество?
— Ни за что в жизни не угадаете!
— Ну и?
— Аркадьевич.
Долго мы с ним смеялись. Нет, я не чувствовал себя его сыном, впрочем, допускаю, что он относился ко мне почти по-отцовски. Я же воспринимал его одновременно как небожителя, олимпийца и как старого, очень близкого друга.
Мы с ним сидели часами, попивали коньяк, я пел ему песни. Вообще, гитара ему не нравилась, но, помню, звонит однажды: «Бери гитару и беги ко мне». Прибегаю. «Мне, — говорит, — песня приснилась, подбери музыку». Однако мелодия, которую он пытался изобразить, его не устраивала — чувствовал: не то получается. А вот стихи я потом увидел в его книге «Дьявол среди людей»:
«Странная была песня, и мотив странный — не то марш, не то тоска предсмертная.
А иногда под хорошее настроение АН пел мне песни на японском языке. Про войну рассказывал, как они эвакуировались, как служил в армии переводчиком. Я почти ничего не помню конкретно, в душе остался его голос и сама атмосфера этих часов, проведённых с ним. Чтобы рассказывать об этом, надо быть очень крупным писателем, как Томас Вулф, например, или как АБС, а я — всего лишь читатель.
Однажды я получил ещё один, новый титул — Ируканских дел мастер. Это случилось так.
Мои хорошие друзья из Тбилиси попросили подписать у АНа несколько книг для одного из них — Важи — главного любителя АБС. Надписи были исполнены творчески, в лучшем виде, и, прилетев в Грузию, я вручил почитателю бесценный подарок. Важа — алаверды — в день моего отъезда принес три ящика коньяка «Варцихе» из спеццеха, поставлявшего напитки правительству СССР. Это был не коньяк — это был нектар. До поезда он меня проводил, и в Москве, на Курском, слава богу, друзья встретили, а вот короткое расстояние от своей квартиры до квартиры АНа мне пришлось преодолевать самому. Причём непременно хотелось принести сразу всё. Я взял три огромных сумки — две в руки и одну через плечо. Наверно, двигался с остановками. Но всё равно пришел весь мокрый и красный. Да ещё старался не бренчать на входе, чтобы интереснее был сюрприз. Короче, я впёрся прямо в кабинет, уже там отдышался и сказал: «Это Вам, Аркадий Натанович, спасибо из Тбилиси за книжку с автографом». И стал одну за другой доставать бутылки и ставить их аккуратненько, рядочками на его стол. Где-то после шестой или седьмой АН буквально заорал: «Лена! Иди скорей сюда!..» Вынимая последние ёмкости, уже не умещавшиеся на столе, я торжественно произнёс: «К полудню Том Сойер утопал в роскоши». Вот тогда АН достал какую-то книгу и надписал её: «Ируканских Дел Мастеру…» Никогда ещё ни одна книга не доставалась мне так тяжело. А называть коньяк ируканским я начал задолго до этого случая. АНу понравилось, и он с тех пор неизменно предлагал: «Ну-с, пора употребить ируканского».
Единственная моя встреча с БНом была в октябре 1990-го. И тогда мне был подарен уникальный экземпляр шуточной купюры «Два Стругацких», напечатанной фэнами к 65-летию АНа. Почему уникальный? Да потому что братья точно знали, что они расписались вдвоём только на этой единственной банкноте. Существует ещё несколько таких казначейских билетов, подписанных ими по одиночке.
Важным аспектом наших общих интересов был видеомагнитофон. Эту роскошь АН приобрёл ещё в те времена, когда многие и слыхом не слыхивали о подобных игрушках. Я — несколько позже, но всё-таки (глядя на него) довольно рано — в 89-м. Тогда ещё продолжали ходить в гости специально на видак. АН любил смотреть всякие серьёзные фильмы, но даже больше — фантастику, и я составлял ему компанию. Потом научился в одном месте доставать пустые кассеты, а в другом — мне на них записывали фильмы. Когда появился свой аппарат, мы уже могли обходиться без посторонней помощи для копирования того, что понравилось.
А потом случилась вот какая история. Кто-то вычислил меня, как владельца завидной техники…
Поздний вечер. Звонок в дверь. Открываю. И получаю удар в висок. Очнулся — лежу на полу. На мне сидит здоровенный парень и прижимает к горлу огромный, почему-то очень грязный кинжал (понятно, что я увидел это позже, но лезвие, перепачканное неведомо чем, как-то особенно запомнилось), а кто-то шарит по ящикам и собирает вещи в большой мешок. Я лежу и думаю: «Сейчас всё заберут и горло перережут». Обидно было главным образом из-за двух вещей: из-за Америки (а я уже ждал разрешения на выезд) и… из-за Стругацкого (кто же теперь будет мясо ему покупать?). Тут они вроде как закончили. И вдруг заметили на стуле ещё видеокассеты. Я взмолился: «Это не мои! Это Аркадия Стругацкого! Оставьте, пожалуйста!» И — можете себе представить? — они не взяли! Вот такие благородные доны попались! Но унесли всё. что сочли ценным: видак, кассеты, триста пятьдесят рублей денег и, что особенно обидно, все мои магнитофонные записи КСП, то бишь бардов, собранные за многие годы.
Но главное — жив. Вспомнил, что обещал быть у АНа, и пошёл. Через силу. А он только глянул на меня и сразу налил ируканского — рассказывай, мол, что случилось. Я рассказал. Он долил стакан до полного. Потом вышел на пару минут, возвращается и даёт мне целую пачку денег. Там была ровно тысяча рублей — ещё не малые по тем временам деньги, некоторые за год зарабатывали около того. Я, конечно, отказываться стал, а он сурово так припечатал: «Не возьмешь — больше не приходи».