Валя подтвердила, что эти строки Радищев вполне мог написать именно здесь полтора столетия назад.
А как интересно было узнать, что в 1920–1921 годах в Канске трудился Вивиан Итин, автор самой первой советской научно-фантастической повести «Страна Гонгури». У партийного культработнка, тогда в начале двадцатых, не было в городе даже комнаты, он жил прямо в кинотеатре «Кайтым» и, собственно, в нём и писал свою знаменитую книжку. Первое издание состоялось именно в Канске в 1922 году на странной обёрточной бумаге для сахарных голов. И Валя тайком показывала Аркадию это издание — настоящую библиографическую редкость. Это была запрещённая литература, не потому, что в ней содержалось что-то такое антисоветское, а по самой простой и понятной причине: Итина арестовали и расстреляли в Новосибирске в конце 1938 года.
И уж совсем ошеломительной новостью для Аркадия стало известие о том, что в Канске не просто был проездом, но жил и увёз отсюда свою вторую жену Шурочку Львову автор «Похождений бравого солдата Швейка» Ярослав Гашек. Великий чех даже шутил в своих воспоминаниях, что прошёл всю Россию от Львова до Львова, имея в виду своего тестя Гаврилу Игнатьевича Львова.
Валя показала Аркадию дом на перекрестке улиц Халтурина и Калинина, где жил Гашек. Потом они шли по улице Эйдемана, и она рассказывала ему про ещё одного писателя-сибиряка Зазубрина, а он ей — о фантастике, обо всей, какую знал, и о той, которую ещё обязательно напишет…
Есть косвенные свидетельства, что именно у этой Вали АН снимал комнату и жил довольно долгое время в городе, где-то на Эйдемана.
А в остальном жизнь была унылой и безрадостной:
«В субботу после занятий меня вызвали в числе других шести офицеров в горсовет „для содействия мероприятиям по благоустройству города“. На сей раз „мероприятия“ ограничились тем, что нужно было, чтобы миряне „взяв в руки лопаты, шли в топь“, сиречь своими силами отрыли бы вдоль одной из главных улиц канавы для стока грязи и дождевой воды. Содействие же по идее должно было выразиться в посильной агитации и, где эта мера воздействия не помогает, в легоньком принуждении. Делалось это примерно так. Мы входим во двор и пулей выскакиваем назад, атакованные огромными „медецинскими“ кобелями (здесь АН цитирует любимого им Алексея Толстого, который имеет в виду меделянских, т. е. миланских догов, способных в одиночку справиться с медведем. — А.С.). Первый входивший и последний выскакивавший, как ты сам понимаешь, занимают самое невыгодное тактическое положение. Впрочем, ущерб в таких случаях выражался обглоданной шинелью или обслюнявленным сапогом. На большее кобели не решаются. Далее мы сердито и требовательно стучим в окна. Хозяин выходит и тупо рассматривает нас из-под ладони, поставленной козырьком. Мы объясняем ему, в чем дело. Он чешется, мнется, затем выдавливает из себя: „Оно отчего ж и не покопать, только пущай соседи сперва покопают, а тогда уж и я посмотрю“. Мы повышаем голоса. Хозяин смотрит на кобеля, рвущегося с цепи. Тогда один из нас вкрадчивым голосом спрашивает, не привлекался ли хозяин к уголовной ответственности в своё время, и вообще, что это за манера уклоняться от постановлений Советской власти. Так как в подавляющем большинстве население правобережного Кана уже имело в своё время знакомство с нашими карательными органами, и так как насчёт Советской власти у всех у них рыльце в пушку — уголовники, дерьмо, ссыльные кулаки — то хозяин поспешно заявляет, что так вопрос ставить не стоит и что раза два взмахнуть лопатой для него ничего не составит.
Сволочье! Воспитывай таких вот мерзавцев. Пришел домой поздно, грязный (дождь превратил город в болото, подземные газы вспучили и разжидили грязь), поел картошки с луком и со сметаной, выпил молока и лег спать. <…>
А лето наступило даже в Канске. Вчера даже было немного жарко. Девки и бабы мелькают грязными голыми коленками из-под коротких крайне широких юбок образца Broadway 1924» (июнь 1950 г.).
Не хотелось сильно сокращать текст этого письма. Во-первых, какая чудесная лирическая концовка! Во-вторых, какая несгибаемая сталинская твердость в отношении к асоциальным элементам! А в-третьих, сравните с описанием Пугачёвки, где случилась «собачья бойня» в Ташлинске («Дьявол среди людей»):
«Надобно разъяснить, что Пугачёвка у нас улица старинная, бывшая некогда слободкой. Облика своего не меняла со столыпинских времен: прочно вросшие в землю избы с небольшими окошечками, которые на ночь закрываются крепкими ставнями, плетни и заборы, ветхие скамеечки у калиток, а сама улица довольно широкая, хотя, конечно, немощеная, и не в редкость ныне видеть возле некоторых домов грузовики, пригнанные шоферами, либо отроду здесь живущими, либо снимающими углы. И, конечно же, за заборами и плетнями и просто на обочинах — несметное число собак, беспородных, ублюдковатых, часто беспризорных, постоянно озабоченных поисками продовольствия и развлечений».
Чисто описательно улица эта куда больше соответствует сибирскому городку, и думается мне, что эпизод навеян именно Канском.
В конце июня 1950-го он уезжает в свой первый отпуск — в Москву и в Ленинград к маме и брату. Отпуск полноценный — тридцать дней, а добрую неделю, уходящую на дорогу в поездах, как и положено, дают дополнительно. Но время всё равно пролетает незаметно: вроде только уехал оттуда, а уже обратно пора… И снова осень, и снова этот холод ненормальный.
«Я живу неплохо, работаю по-прежнему в типографии — чорт бы её забрал, — но с началом учебного года приступаю к своей основной деятельности. Занялся сейчас опять проблемами познания. Страшная неразбериха царит в этой области, особенно в отношении терминологии, когда смешивают и валят в одну кучу понятия „сознание“, „мышление“, „мысль“, „духовное“ и пр. Стараюсь разобраться в этих авгиевых конюшнях. У Сталина об этом сказано очень мало, а других авторитетов я здесь не признаю, ну их к чорту. (Трудно не вздрогнуть от такого пиетета, хотя оговорочка „здесь“ и этот „чорт“ по правилам старой орфографии придают всей фразе слегка иронический оттенок. Но только для нас и сегодня — Аркадию и тогда, поверьте, было не до иронии. — А.С.) <…> …передай маме, чтобы она не говорила глупостей насчёт денег. Мне просто нужно расплатиться с кассой взаимопомощи, а затем (с ноября) всё пойдёт по-старому. <…> Почаще пишите, а то пока ваших писем дождёшься, сдохнуть можно» (сентябрь 1950 г.).
И в последний раз он приезжал в отпуск из Канска в январе 1951-го. Конечно, был в Ленинграде. Обратно — вместе с Инной в Москву, и уж оттуда в Сибирь, ещё не догадываясь, как надолго расстаётся с родными и вообще со столицами. Летом 51-го уже не получилось вырваться, а следующей зимой — тем более. Про 1952 год — разговор отдельный. Но пишет он теперь всё чаще и чаще. Многие письма брату — по-английски. АНу явно доставляет удовольствие свободное владение иностранным языком, ну а Борька пусть совмещает приятное с полезным, пусть учится понимать с листа или хотя бы переводить по словарю. Впрочем, он почти всякий раз комментирует, мол, если надоели тебе эти экзерсисы, немедленно прекращу, только скажи. Упрямый Боб не ропщет и покорно принимает письмо за письмом на английском:
«…Ещё в Москве я проявил нашу пленку. Привидения получились неплохо, повешенный не вышел совсем — такая зверская недодержка, совершенно прозрачная плёнка. Это твоя работа, ma fratere*. To, что ты снимал без меня, частью удалось. Я сверился с твоими расчётами. Мог бы написать, но ведь это очень непоказательно. Кроме того, за истекший срок я успел испортить две плёнки (5000 и 2100) и проявить одну (2100) (Имеется в виду чувствительность пленки в старой системе измерения. — А.С.). Есть очень неплохие этюды: канская улица, мой дом, я и мой друг около кучи навоза и т. д. Я уже совсем наловчился и прекрасно освоился с аппаратом. Мне подарили великолепную железную треногу, устойчивую, как Троицкий мост. Автоспуск работает прекрасно.