Так вот между ужином и отходом ко сну за редким исключением выпивали они практически ежедневно: то спирта, то коньяка, то портвейна, то пива, а иногда и шампанского. Но выпивали всегда так, чтобы на следующий день быть в форме. Скажем, пол-литра спирта на двоих — это было нормально. По праздникам или другим особым случаям могло быть и больше. Но не похмелялись с утра — ни-ни! — это считалось крайне дурным тоном.
Характерная была история. Ездили вдвоём с Ольшанским в город — смотреть «Запорожца за Дунаем», ну, выпили, как водится, по чуть-чуть. А вышли из кино, вдруг резко похолодало, случился гололед, и в хромовых сапогах ноги разъезжаются. Где-то на углу за деревцо ухватились — оно аж затрещало. А тут, на беду, проходил патруль, и некий рьяный майор задержал их и — в комендатуру, мол, пьяные офицеры ломают зелёные насаждения. Хорошо, дежурным по части оказался друг их Аникеев (майор Пёрышкин в повести «Извне»). Ну, он мигом доложил комдиву со смешной фамилией Пыпырев, и тот за хорошо известными ему офицерами прислал свою машину. И мало того что в комендатуре шороху навел, так ещё увидел, что ребята ни в одном глазу вечером в субботу, достал из шкафчика хороший коньяк, три рюмки, разлил и сказал: «Ну, давайте, чтоб дома не журились». Долгие годы потом АН любил провозглашать этот тост в самых разных компаниях. Но что особо ценно в этой истории? Она даёт понять, что выпивка у военных никогда не считалась зазорным делом, и пить они в большинстве своём умели. Не напивались до беспамятства, не валялись под столом, не шли на улицу драться и буянить. Бывали, конечно, и танцы, и девушки, но чаще всего набивалась в тесную землянку весёлая компания, иногда человек десять, сидели, пульку расписывали, байки травили или песни пели. Ольшанский на гитаре играл. Аркадий музыкальными способностями не отличался, но петь любил, всё больше русские народные, казацкие песни или украинские — с детских лет от родственников наслушался, когда у бабушки с дедушкой на Черниговщине лето проводил. Выделял он, например, «Любо, братцы, любо…», тем более в новом, переделанном танкистами виде, где пели «в танковой бригаде не приходится тужить». Была там и некоторая крамола, особо щекотавшая нервы:
Ещё Аркадий очень любил песни на стихи Шевченко, и вообще поэзию его любил. А Володя Ольшанский сам с Украины — много знал наизусть любимого классика и читал другу.
В общем, это было то славное время, когда спирт разбавленный благополучно уживался и с поэзией, и с фантастикой, и со службой, и с учёбой — Ольшанский, не успевший получить должного образования, ещё и вечернюю школу в Петропавловске посещал, и Аркадий помогал ему заниматься по всем предметам.
И вот, наконец, пришла весна 1954 года. Знал ли АН о приезде Лены? С точностью до дня и даже месяца — конечно, нет. Ждал ли он её? Безусловно, да. Полагаю, что в письмах они уже всё решили. А может быть, и не всё. Да разве в этом дело?
Родители от её авантюрного решения едва ли были в восторге, но они слишком сильно любили свою единственную дочку. Раз уж простили ей 1951-й год, смешно было запрещать поездку в 1954-м. В конце концов, она стала ещё на два года взрослее и, хотелось бы верить, умнее, да и Наташенька уже не грудная — всяко проще с таким ребёнком остаться.
Справедливости ради скажем, что к этому моменту Лена была ещё замужней женщиной, так как Дима Воскресенский упорно не давал ей развода — то ли ещё надеялся на что-то, то ли по каким-то карьерным соображением избегал соответствующей строки в анкете. Согласился он всё оформить документально только уже год спустя, после рождения у Лены второй дочери — Маши — 30 апреля 1955 года. А от своей дочки так и не отказался вовсе, заявив, что это не по-партийному, и Наташа, считавшая своим папой, разумеется, Аркадия Стругацкого, так и оставалась до собственной свадьбы 6 ноября 1970 года Воскресенской. Вроде как по маме. А мама — вроде как из солидарности с дочкой, — оставалась Воскресенской ещё дольше — до 1978 года, но это отдельная история.
Вернёмся в апрель 1954-го.
«Всё, — сказала Лена, — я без этого человека больше жить не смогу». «Нормально, — ответил папа, — три года могла, а теперь не сможешь. Ладно, поезжай».
Короче, папа выхлопотал ей лучшее место в международном вагоне поезда «Москва — Пекин», и двинулась наша декабристка на восток с комфортом, которой княгине Трубецкой и не снился. Но там, после Хабаровска и ближе к океану, авторитет профессора Ошанина уже не работал — там пришлось крутиться самой, договариваясь уже не о каютах первого класса, а о местах на открытой палубе всяких сомнительных плавсредств. И в какой-то момент у неё закончились деньги, и в порту Владика или Находки пришлось разложить на базаре свои тряпки, вынутые из чемодана, и продавать. И всё-таки она доплыла, доехала, доползла, перебираясь с острова на остров, меняя патрульные катера на сухогрузы, а сухогрузы на сейнеры. И разыскала в городе Петропавловске штаб 137-го стрелкового корпуса, где теперь служил её муж (так она его называла, не имея на то ни единого документа). Но не было Аркадия в штабе, и в ДОСе его не было, а был он, как водится, на губе, ну, традиция у него такая — жен встречать на губе…
Впрочем, и это не помешало. Уже ничто не могло им помешать. Они были счастливы.
Ольшанский уверяет, что их брак был зарегистрирован там же, на Камчатке. Думаю, что он прав отчасти. Ни в какой загс в Петропавловске они, конечно, не ходили, да и не могли — Лена не была разведена с Воскресенским, но в военный билет Аркадию Лену как супругу вписали, иначе они не смогли бы через несколько месяцев отправиться вместе в Хабаровск. С этим было строго — командировать куда-то офицеров без воинских проездных документов, да ещё селить их всюду вместе, мужчину и женщину — исключено! А уж какие рычаги включал Аркадий, чтобы получить соответствующий штамп в военном билете — знакомства или просто личное обаяние, — остаётся только гадать.
На воинский учёт там, на Камчатке, Лена, конечно, встала как военнообязанная, но, по воспоминаниям Ольшанского, кадровым офицером в части не была, и если работала где, то не по специальности.
Свадьбу сыграли в довольно шикарном по местным понятиям ресторане «Восход» в АКО. АКО — это район города, названный так ещё в двадцатые годы в честь Акционерного Камчатского общества. За столом были одни мужики: Махов, Кутнов, Берников, Ольшанский, и Лена среди них — как принцесса. Все по очереди танцевали с ней. Играл оркестр, и молодая симпатичная певица пела по просьбам офицеров любимые ими песни. Ольшанский заказал для Лены популярную тогда «Голубку».
Лену так и прозвали Декабристкой. И любили её во всех компаниях — за весёлый характер, за живой ум, за эрудицию. Нравились всем даже некоторая её медлительность, задумчивость и особая манера говорить, растягивая слова. Куда спешить, зачем суетиться? Она умела в любой ситуации сохранять достоинство, ещё у неё было необычайное чувство такта, обворожительная улыбка и редкое умение слушать других. А если её не торопить, она могла каждому и почти по любому поводу дать дельный совет.
Ну а полуофициальный муж Аркадий чувствовал, что влюбляется в Лену с каждым днём всё сильнее и сильнее. Именно такую женщину он и искал все эти годы — женщину, которая его во всём понимает.
Что было дальше? Ни писем, ни дневниковых записей, датированных 1954 годом, не сохранилось. Но как он ждал этого года! Почему-то именно сентября. Видно, начальство обещало отпустить на все четыре стороны, видно, подходили какие-то сроки по службе, но… не тут-то было! Человек предполагает, а Бог… нет, в те времена не Бог, а партия и правительство — располагают. И вот 30 июня партия и правительство в лице управления кадров Дальневосточного военного округа издают приказ о переводе военного переводчика Стругацкого в распоряжение начальника 172-го отдельного радиопеленгаторного центра «ОСНАЗ» в городе Хабаровске. Место по военным меркам солидное, даже почетное, работа — серьёзная и ответственная. Можно по службе вырасти, вот только не хочется уже совсем.