Факел мой догорал, когда я прочел последние начертания папируса. Я поднялся и, приложив свиток к огню, зажег его.
Мне не придется перечитать его вторично - но это не пугало меня: я сразу запомнил все, что он содержал в себе…
С горящим папирусом в руках взошел я в усыпальницу Ненху-Ра. Тут я заметил, к удивлению, что дышать становилось мне гораздо труднее: из книгохранилища, как предположил я, шел какой-либо потаенный ход наружу, и оттуда притекал свежий воздух.
Внимательно осмотрел я каждую полку, заваленную папирусами, и действительно нашел, что в каменных стенах просверлены были круглые отверстия, через которые врывались воздушные струи.
Я снова вернулся к Ненху-Ра. Лицо его и руки потемнели еще более. Склонившись к нему, я с тревогой старался обонять начавшееся разложение.
Но то было тщетно: я обонял лишь резкий запах специй, которыми заранее была уснащена внутренность саркофага.
Между тем, по моим расчетам, уже не одни сутки должны были пройти с того времени, как Ненху-Ра кончил свое земное существование.
Неужели труп его сохранится, подобно мумии?
Чем же объяснить подобное явление?
Суеверный ужас охватил меня: в бренное тело Ненху-Ра, по учению жрецов, должна некогда возвратиться его душа и найти в целости свое обиталище… Верховный жрец лишен бальзамирования, но какой-то дивной, таинственной силой тело его сохранено от общего для всякого вещества разложения!..
Так суеверно мыслил я, Аменопис, в то время и со страхом взирал на лицо мертвеца.
Но не специи ли, которыми умащена внутренность саркофага, временно предохраняют от гниения бренные останки Ненху-Ра?
Эта догадка ободрила меня, показавшись мне похожей на истину.
Кроме того, я ощущал, что воздух гробницы был жгуч и сух и что в самой гробнице факел мой горел тускло и дымился, разгораясь, когда я переходил в книгохранилище.
Я знал, что в сухом воздухе пустыни, под дуновением горячего ветра, трупы и мясо животных также не поддаются гниению и засыхают, не портясь.
Эти предположения рассеяли вполне мой страх, и я решился погасить факел: мне ведь надлежало при свете его прочесть еще следующий свиток и сохранить в памяти содержащееся в нем, прежде чем обратить его в пепел.
Погасивши огонь, я лег на каменный пол гробницы, ибо в узком пространстве книгохранилища мне нельзя было свободно протянуть моего тела.
Я старался заснуть, чтобы подкрепить мои силы и вновь восстать бодрым и крепким, хотя не телом, но духом.
Но сон не приходил. Временами лишь мое сознание мутилось и меня охватывало забытье, без грез и сновидений.
Как долго продолжалось каждое такое забытье?..
Я не знал, ибо, лежа с закрытыми глазами, тщетно старался придумать способ, которым мог бы измерять время.
Неужели же долгая, по земному понятию граничащая с бесконечностью жизнь, данная мне по воле Ненху-Ра, должна пройти в этом ужасном заточении?..
К чему она тогда мне?.. Не лучше ли самому перейти теперь же грань, которую все равно придется переходить в конце моего нескончаемо-длинного заключения?..
Невольно восставала передо мной эта безотрадная мысль, но я отгонял ее прочь, ибо надежда не угасла во мне, и мне казалось, что скоро настанет время, и каменная твердыня разделится, чтобы открыть мне путь к свободе!
Да, стены твердыни раздвигались, передо мной раскрывалась бесконечная даль, и я чувствовал себя свободным как воздух, радостное чувство жизни охватывало меня, и мое сердце замираю в восторге… Меня ласкало своими лучами горячее, светлое солнце, лазурным сводом раскидывался надо мной уходивший в бесконечную высь голубой шатер небесной тверди, журчали прохладные, светлые водяные струи, и аромат напоял воздух.
Но глаза мои раскрывались, и я видел мрак… Исчезали чудные видения, мое тело болело и ныло, я поднимался со своего каменного ложа, зажигал свиток папируса и шел к единственному товарищу моего заключения. Я садился против него и всматривался в лицо мертвеца.
Сколько времени проводил я таким образом?
Я не знал этого, ибо для меня не существовало ни дня, ни ночи, ни времен года, ни самого времени…
Папирус догорал, но с течением времени я приучился видеть и в темноте. Я видел лицо мертвеца, и чем больше смотрел на него, тем больше оно говорило мне…
Да, оно было живо, по крайней мере для меня, потому что оно многое рассказывало мне, как рассказывает историку длинную повесть далеких лет бездушный памятник или начертанная скрижаль…