Я бросился к каменной стене и приложил к ней ухо. Громкие возгласы народа, знакомые мне, опять донеслись до меня. И я в ответ испустил громкий, радостный крик, впервые за целые столетия!
Но звук моего голоса, хриплый, глухой, дикий и мало похожий на человеческий, поразил меня самого.
Я умолк было в ужасе, но лишь только замолк шум извне, как я в смертельном испуге, что я вновь останусь покинутый здесь, снова начал кричать и царапать ногтями гранитные стены.
Я охрип, вместо слов из груди моей вылетали уже только какие-то глухие, сдавленные звуки. Жажда, которой много лет я не испытывал уже, теперь томила меня, губы мои пересыхали, но я все кричал, кричал, посылал проклятия, изрыгал богохульства и, наконец, в совершенном бессилии, но дыша злобой, упал на пол, но и здесь катался по каменным плитам, бился об них головой, царапал и скреб их ногтями до тех пор, пока ногти мои не обломались, кровь обагрила мои руки, и сознание меня покинуло.
Я пришел в себя, и первой моей мыслью было прикончить мое жалкое существование, навсегда разбить хрупкую, гнетущую оболочку моего тела. О, несравненное противоречие, так свойственное человеку!..
С трудом поднялся я на ноги и в последний раз решил взглянуть в лицо Ненху-Ра.
Страшным показалось мне на этот раз лицо мертвеца, так изученное мною в течение долгих столетий: его черты были по-прежнему недвижимо спокойны, величественно важны, но в них явилось и какое-то новое выражение - грозно сжались высохшие губы, и что-то грозное чудилось мне в закрытых глазах…
- Нет, Ненху-Ра, - воскликнул я, - ты сам говорил, что от века начертана судьба каждого! Пусть же совершится должное! Что пользы в земной оболочке, отторгнутой от земной жизни?
Я отвернулся от саркофага и, сжав руками виски, с разбега готов был удариться головой в гранитные глыбы.
Но тут знакомое, но невидимое мне хладное дуновение коснулось меня, и точно далекий шум ветра долетели слова:
- Слушай, Аменопис!..
Я остановился, пораженный. Я чувствовал, что то были ее слова, невидимое присутствие ее духа коснулось меня. И, повинуясь ее словам, я опустил руки и напряг слух.
Я думал, что еще долетят до меня звуки ее неземной речи, но другой звук извне донесся до меня и заставил меня радостно встрепенуться: оттуда, из глубокой ниши, служившей хранилищем папирусов, раздавались удары - редкие, глухие, с большими промежутками.
С трепетом бросился я по направлению этих звуков, провозвестников моего воскресения. Я дрожал, боясь, что они прекратятся и вновь наступит тишина ненавистной теперь мне могилы.
Но нет, - о радость! - эти живые звуки не прекращались, вскоре к ним присоединились другие, более частые - и я понял, что происходило за стенами моей тюрьмы: железо било гранит, и с каждым ударом мне казалось, что я ближе и ближе становлюсь к свету, к жизни!
Что значит вся почерпнутая мною в созерцании и размышлении мудрость в сравнении со стремлением к жизни и с радостью жизни!
Я схватил свиток, дрожащей рукой высек огонь и зажег свой обычный факел. Теперь я не скупился, и целый толстый сверток папируса ярко пылал и освещал стены.
Почему раньше не догадался я осмотреть их внимательно, почему не попробовал вынуть хотя бы один камень?
О, как теперь упрекал я себя за это, теперь, когда освобождение казалось мне близко и несомненно!
Сколько времени провел я в заключении? Разве недостаточно было его, чтобы, царапина за царапиной, проскрести один камень, за ним другой, третий?..
Жизнь замерла во мне? Предсказание исполнилось: я был мертв, и я был жив! Не лгала моя звезда - и я вновь увижу ее! Каким блеском она засияет передо мною?..
О радость! О жизнь!
Со светочем в руке рассматривал я каждую впадину, каждое углубление. Чрез малое отверстие, которым, как заметил я при самом начале моего заключения, извне притекал воздух, оттуда звуки доносились всего явственнее.
Я приложил губы к этому отверстию и крикнул изо всех сил.
Но тщетно прислушивался я к ответу и тщетно повторял свои крики - никто не отвечал мне.
Тогда я принес от саркофага светильник и, водрузив на его подставке свой факел, принялся за работу: моими изодранными пальцами, обломанными ногтями я скреб цемент, плотно связывавший громадные камни!
Я не знаю, сколько времени я работал: удары извне то прекращались, то возобновлялись, а я, обливаясь потом, с дикой энергией, почти не чувствуя боли, все продолжал свой бесполезный труд, пока, наконец, мои руки не отказались мне служить.