— Пню, батюшка! — блеснула зубами женщина: — Ко пню ходила, да на тебя набрела!...
— Я, што-ли, пень? — ухмыльнулся Иннокентий.
— Однако! — мотнула женщина головой и исподлобья взглянула на Иннокентия: — Вишь ты какой крепкий, да кряжистый. Чисто обрубок еловый!..
— Скажешь ты!.. — захохотал Иннокентий.
Степан прислушался к их зубоскальству и, огребая плавно рулевым веслом, медленно спросил женщину:
— А тебя, сударка, звать-то как?.. По крещенью тебя как нарекли?
— Милитиной крестили! — обернулась она в его сторону.
— Милкой значит! — подхватил Иннокентий.
— Для кого и Милкой, всяко бывает! — ухарски вздернув головою, ответила женщина.
Мужики засмеялись.
Так, балагуря и перекидываясь шутками, плыли до той поры, пока солнце не выкатилось по ясному и глубокому поднебесью до самого полдня. Тогда Степан выглядел на берегу местечко посушее и пристал к нему.
— Ну, завтракать станем? — засуетился Иннокентий. Клим выскочил и загремел котелками. Милитина подошла к нему.
— Давай-ка, паренек, мое это — бабье дело!..
Она проворно набрала чистой воды в котелки, сходила на лодку и выбрала оттуда мешочки с провизией. И делала все привычно и расторопно, точно не сегодня, всего лишь час-другой назад, пришла она к Верхотуровым, а давным-давно плывет с ними, как своя.
Мужики поглядывали на нее и молчали. Молчал даже Иннокентий. Он возился с костром, к которому Клим натаскивал сушняку.
Милитина разыскала картошку и крупу. Проворно очистила она картофель и на мгновенье задумалась.
— Мужики! — крикнула она: — А маслице-то у вас есть?
— Масло? — переспросил Степан: — А ты, молодайка, без масла похлебку свари, да чтоб скусная была. С маслом-то мы сами хорошо варить умеем!..
Милитина улыбнулась.
— А я попробую!..
Разгорался костер, радуя привычным запахом дыма. Трещали желтые мертвые сосенки, вспыхивая ярким золотым пламенем. Белым паром дымилась сырая земля вокруг костра, кипело и булькало варево в котелках.
Зарумянившаяся, с ложкой в руках сидела Милитина на корточках и, морща лицо от пышавшего от костра жара, следила за кипящими котелками. В ожиданьи завтрака сидели и лежали вокруг Верхотуровы и молчали. Клим глядел на Милитину и радостные тени шевелились на его лице.
За зиму там, в хребтах, он отвык от присутствия женщины. А тут хлопочет, как дома, возле широкой печи, чужая баба и во всех ее движеньях, в каждом ее жесте кроется родное, свое. И звонкая река, величавая в своей многоводности, и опрокинутая лазурная чаша небосклона с ослепительно-ярким окном, солнцем, и веселый костер с желтыми языками пламени — все окрест стало вдруг как-то меньше и ближе. Все стало по-домашнему привычное и свое.
Обветренное лицо Клима светится незримою радостью. Сам не чувствует он ее, но как-то легко лежать на боку и бесцельно смотреть на небо, на реку, на костер и на раскрасневшуюся Милитину. Так бы долго лежал и пусть ползут ленивые мысли и греет молодое солнце. Но с легким вздохом, тоже о чем-то задумавшаяся, глядя на огонь, встает Милитина и по-хозяйски певуче говорит:
— Ну, завтракать, мужики! Сымайте с таганов!
Срывается Клим, шарит вокруг, отыскивая палку понадежней.
— Да ты верхонкой! — укоризненно говорит ему Милитина и смеются мужики.
Степенно и молчаливо садятся есть. Степан рушит большими ломтями ковригу и густо солит свой кусок крупной влажной солью. Иннокентий пробует похлебку, облизывает ложку и довольно мычит.
— Как без маслица-то похлебка? — лукаво спрашивает Милитина. Иннокентий игриво смотрит на нее.
— Да с маслом бы гораздо лучше!.. — Но глаза его искрятся довольством.
— Ешьте! — угрюмо останавливает их Степан. И все молча начинают есть.
Догорает костер, звонко распадаясь на маленькие золотые угольки. Плескается река. На той стороне хлюпается в воде стая каких-то птиц.
Клим зорко присматривается к ним и, откладывая ненадолго ложку, говорит:
— К ужину я, братки, уток добуду!..
III.
Было время веселого сплава. Проходили грузные паузки[3], спеша на низ. Плыли большие с брезентовыми или дощатыми каютами шитики[4]. Перекликались — такие сочные и ясные на воде — голоса. Иной раз разудало играла гармоника. С паузков у шитиков окликали Верхотуровых и шутили на счет Милитины.
— Эй! — кричал какой-нибудь сплавщик: — Бабочка, бросай своих мужиков! Ты погляди какие мы! Московские! Иди на паузок...
Милитина скалила зубы и бойко отшучивалась.
Иной раз с паузков шутили по-нехорошему. Тогда Клим, под громкий хохот Иннокентия и пренебрежительную молчаливость Степана начинал громко ругаться.
— Чувырло ты этакое!.. — кричал он: — Ладно, что ты далеко, а то я тебе наклал бы по шее, запомнил бы ты!..
Милитина, притихнув, украдкой наблюдала за парнем. И у нее чуть-чуть розовели уши, неприкрытые, по-бабьи, платком...
Мимоходом, словно невзначай, слово за словом, узнали Верхотуровы всю нехитростную жизнь женщины. И то, что при большой семье, да малосильной, в родной деревушке пришлось ей чрез силу работать. И то, как уходила она работать в сроку, думая, что этим облегчит жизнь семьи. Все это было такое знакомое и привычное Верхотуровым. И они скалили зубы, шутили и поддразнивали Милитину.
— Тебе бы, девка, мужика хорошего! — щуря глаза, хитро сказал Иннокентий: — Защиту, значить, по бабьему твоему делу!
— От мужика много ли корысти! — вскинулась Милитина и отчего-то густо покраснела.
— Знаешь, мол, это дело? — хихикнул Иннокентий. Клим, насторожившись, впился глазами в смутившуюся женщину.
Милитина рванула платок на голове и отвернулась в сторону.
— Э-э! матушка! — подмигнул ей Иннокентий: — Убила ты, однако, на своем веку бобра!.. Ты не от мужа ли беглая?
— А коли бы так? — повернула к нему гневное лицо свое Милитина: — Тебе-то какая забота?
— Мне что! — засмеялся Иннокентий: — Оно, может, и лучше, что ты беглая!
— Кому лучше? — в глазах у Милитины сверкнули злые огни.
— Да — кому придется... — уклончиво, но не переставая хитро улыбаться, ответил Иннокентий.
— Будет вам штыриться... — лениво кинул им Степан.
Иннокентий замолчал.
— С вашим братом намаешься, — глядя задумчиво в сторону на текущую воду, немного спустя сказала Милитина: — На иного найдешь — такой выдастся, что и свету Божьему рада не станешь...
Было в голосе женщины что-то такое, что заставило помолчать даже Иннокентия. Он насторожился и пытливо следил за ней. Она же, точно забыв о мужиках, точно погружаясь в солнечную лесную ширь, что развернулась кругом, продолжала:
— Измываются над нами иные... Хуже собак, прости, Господи! Норовят душу у тебя вынуть, всю на куски разрезать, да в грязь пораскидать... Все вы — такие, попадись в ваши руки баба, изведете...
— Нет, не все!.. Не ладно ты это сказываешь!.. — Клим покраснел, а глаза его блестели: — Может, есть какие охальники, — смущаясь все сильней и сильней, продолжал он говорить срывающимся голосом: — Так то — охальники... Ты не говори, что все... Разные, ведь, люди бывают...
Милитина впилась острым неотрывным взглядом в Клима. Степан поглядывал на него бесстрастно и лениво. Иннокентий хитро улыбался, переводя смеющийся взгляд с парня на Милитину и обратно.
— Ишь, распыхался! — остановил он окончательно смутившегося Клима: — Чего бабу улещиваешь?.. Зря она болтает, а ты и полез мужиков обелять! Защитник!.. Был, стало быть, у бабы такой, что и поизмывался над ней, а может быть, поделом учил? Может быть, заслужила?.. Знаю я вас — резко повернулся он к Милитине, лодка покачнулась: — Хвостом вертела, а мужик осади, так сейчас: измываются! душу на куски!..