Недобрые искорки заходили в глазах Иннокентия. Милитина — бледная и тая в себе нараставшую злобу, исподлобья глядела в его широкое и темное лицо.
Степан сплюнул в сторону и вздохнул.
— Ну, будет!.. — спокойно сказал он: — Чего языки зря чесать, всамделе!.. Помолчали бы лучше...
Иннокентий махнул рукой и хрипло засмеялся:
— И в правду!.. В молчанку оно лучше...
Долго после этого в лодке царило молчание. Журчала вода и сливалось журчание это с шумом, волновавшимся в воздухе. Шире разливалась река. Иногда у берегов из воды торчали затопленные изгороди. Иногда близко-близко к воде подходили попутные деревни и гляделись в воду дымчатыми домами с белыми ставнями и темно-зелеными главками церквей.
Порою кто-нибудь с берегу бесцельно окликал плывущих, простоволосая баба, заслонившись ладонью от бьющего прямо в глаза яркого солнца, или мужик в выцветшей рубахе и теплой шапке, что-то налаживавший у темной сохи.
Пролетали над лодкою, свистя крыльями, попарно проворные чирки или свиязи и где-нибудь в стороне испуганно переговаривались частым свистом.
В воздухе похолодело. Темнее стала вода и на ней зашлепались яркие пятна. Вдали, вокруг лодки золотой чешуей запрыгали косые солнечные лучи. Падали сумерки.
Клим порылся в брезентах и вытащил ружье.
— Стойте-ка! — сказал он: — Пойду-ка я уток к ужину поищу...
Степан пристал к берегу.
Клима высадили и поплыли дальше. Позже, когда уже перестали играть чешуйки на воде и темная синь влилась в мутную воду и холодом повеяло из глубины, с берегов и с побледневшего неба, хлопнул глухо далекий выстрел.
— Вот и почин для ужина! — крякнул Иннокентий и сбоку поглядел на Милитину.
— Ты, молодайка, не сердись! — сказал он ей: — Мало ли что промеж себя не говорится! Иное слово — зря лезет...
— Вот, зря-то и не следовает слова разные говорить, — хмуро заметил Степан.
Милитина поглядела на мужиков.
— Да я не сержусь! — светло улыбнулась она: — Так это я... в сердцах!
И снова заплескался тихий смех женщины на лодке и загудели мужские голоса.
Еще несколько раз хлопнули в стороне выстрелы. А потом на берегу показался Клим.
— Приставайте! — закричал он: — Ужину готовить приставайте!
Лодка быстро пошла к берегу, над которым уже реяли вечерние тени.
IV.
Пока готовили дрова на ночь, пока варили свежеубитых уток и пока ужинали, — надвинулся темный вечер. И уже при свете костра устраивали навес из брезентов с наветренной стороны для ночлега.
От целого дня, проведенного на воде, от сытой пищи мужиков быстро сморило.
Зевая и охая, Степан помолился на восток и поглядел на ровно поблескивавшую сквозь окружающей мрак реку.
— Спать, однако, пора! О-хо-хо!.. — потянулся он.
— Ты, молодайка, ложись ко краю!.. Вот тебе шинелишка — тепло будет!..
— Спасибо! — отозвалась Милитина. Она сидела у костра и задумчиво глядела в огонь: — Ложитесь вы, я погожу...
— Посидишь еще, погреешься? Ну, ладно! ну, грейся!
— Ничего!.. — хихикнул Иннокентий, укладываясь возле того места, которое указал Степан Милитине, — ничего, — мы те не дадим замерзнуть!..
— Видал ты — какой теплый, — лениво отозвалась Милитина и снова стала глядеть в огонь.
Большая сушина медленно загоралась. Ее положили одной стороной в костер нарочно, чтобы надольше хватило и чтобы можно было пододвигать в огонь исподволь. Мелкий хворост и желтые сосенки, шипя и потрескивая, быстро умирали в огне. Светлый дым, прорезанный погибающими вверху искрами, таял высоко в спустившейся тьме. Ползали неуловимые шорохи. Что-то слабо звенело, что-то вздрагивало стеклянным всплеском. Где-то чуть слышно свистела маленькая-маленькая свирель. Или вдруг где-нибудь за рекой коротким стоном отзовется незнакомый звук. И умрет. И трудно отгадать: издалека ли идут эти звуки — таинственные и такие простые, — или здесь, в костре, рождаются они и от костра ползут во тьму ночи?...
Смотрит Милитина в огонь. Золотые узоры слагаются и, прихотливо меняясь, мгновенье за мгновеньем умирают. Невиданные страны рождаются сквозь прозрачное, трепетное и подвижное пламя и манят к себе в золотые чертоги, в ликующие дали. Ласково и побеждая дышит кто-то из огня дыханьем жгучим и обдает щеки грудь и колени горячей лаской. Раздирая тьму, льется из позванивающих, ломающихся угольков радостный, бодрящий и ликующий свет... А вокруг него — невидимая, в черных одеждах, скорбная и шепчущая ночь...
Треснула хворостинка. Милитина тревожно оглянулась — и сразу отлетели и забылись недавние грезы.
К костру подошел Клим.
— Не спите? — тихо спросил он и опустился на землю недалеко от Милитины.
— Сна нету... — также тихо ответила Милитина и зябко повела плечами. — А ты не засыпал, что ли?..
— Тоже сна нету...
Клим поправил костер и подбросил в него свежих дров. Буйно затрепетало пламя и заговорил на разные голоса костер. Еще шире разодрал огонь сгрудившуюся тьму и выхватил из нее широкую полосу берега, два-три дерева и какие-то смутные очертания густого еще обнаженного кустарника.
— У тебя пошто сна-то нету? Ведь находился ты за утками, устал!
Клим не сразу ответил. Он завозился на своем месте, пристраиваясь удобней на боку возле огня. Веселые отсветы играли на нем. Слегка дымилась его отсыревшая шинель.
— Да так... — пробормотал он, наконец: — Чтой-то не спится... Коло огня полежу. Все весельше...
— Весельше!.. — усмехнулась Милитина: — Ты молодой еще. В тебе всегда веселость должна быть...
— Всегда-а... — угрюмо протянул Клим: — А коли нет ее?..
— Это так у тебя... блажь...
Милитина оправила платок и подобрала ноги под юбку. Она посмотрела на Клима, оглянулась на спящих и хотела что-то сказать. Уже вздрогнули ее губы и взметнулись ресницы, но она ничего не сказала. Встала на ноги, потянулась — вся облитая пляшущим светом костра, закинула руки за голову и протяжно охнула.
— Ну, сиди, старик!.. — кивнула она головой Климу. — Ищи возле огня веселья... А я спать пойду...
Клим рванулся, хотел было встать следом за Милитиной, но одумался. Остался возле огня. И пред ним огонь прихотливо строил неведомые страны, невиданные дворцы и ликующие дали живого и изменчивого золота...
...Милитина легла с краешку и глухо прикрылась своей решменкой, а сверху оставленной ей мужиками шинелью. К телу прильнула истома, и она легко задремала. Дрема скоро перешла в сон. И налетели видения. Сначала какая-то радость наполнила всю душу и хотелось петь и смеяться. И было светло и ликующе, вокруг выросли великими — в самое поднебесье упершимися — рождавшиеся в огне костра невиданные дворцы, и золотые страны разбежались окрест. Потом стали меркнуть золото и пламень, стала падать радость. И тяжелее груди стало дышать. Что-то навалилось тяжелое и черное и давит. И нужно крикнуть, но нет голоса. Нужно пошевельнуться, вскочить, побежать, но оцепенело тело. Простонала во сне Милитина. Рванулась, стряхивая с себя кошмар, и проснулась.
Но, проснувшись, сразу явственней почувствовала, что не исчезла тяжесть, что прильнула ко груди и давит. Кто-то охватывал крепкими руками ее тело и молчаливо жался к ней, силясь раздеть ее, сорвать с нее одежды.
Милитина крикнула. Но замер ее крик: шершавая рука больно зажала рот и крик умер на губах. Упершись затылком и локтями, пыталась она изогнуть свое тело, извиться и выскользнуть из-под того, чужого, но крепко прижал он ее своим телом. Скованная, беспомощная лежала она... Шумно дышал ей прямо в лицо и хрипло шептал: