Свет мы выключили, но он еще горел в коридоре.
Мы услышали, что идет кто-то еще, и я знал, что это будет миссис Волф. Я не глядя прочел горечь и боль на ее лице.
— Он оклемается, — едва сумел я сказать, но мать не уходила. Она подошла ближе, и тут рядом с мной пробился голос Руба.
Он высунул руку из-под одеяла и взял мою ладонь.
— Спасибо, — сказал он. — Спасибо, брат.
Бледный свет из окна хлестнул меня. Мое сердце взвыло.
Я наклоняюсь, устали руки, глаза и ноги.
Пес молча умоляет меня пройти еще немного. Голова его все так же опущена, в остатках предрассветной темноты видно его дыхание.
Мы идем улицей, и небо от первого света становится пистолетно-серым.
В конце дороги нас кто-то ждет, и я знаю, кто там. На нем та же одежда, что на мне, и он в точности как я держит руки в карманах. Ждет.
Пес садится, и я в первый раз глажу его — жесткую, свалявшуюся шерсть, все еще дерзко торчащую в небо. Мне нравится чувствовать пальцами ее крепость. Ее истинность.
Потом я думаю о глазах.
Я заглядываю в глаза пса и жду, пока они загорятся в моих.
Глаза голода. Глаза жажды.
Мне хочется остаться, но нет, я тихо убираю руку и отворачиваюсь.
Отвернувшись, я говорю глазам. Я киваю и говорю: «Спасибо», — понимая, что остаток дороги мне предстоит пройти одному.
В конце дороги ждет человек, но прежде чем пойти туда, я еще раз оборачиваюсь, напоследок.
Я не особенно ожидал увидеть пса на том же месте, но он еще не ушел. Он заслужил этот миг. Он привел меня сюда, и теперь мой долг перед ним — идти дальше и закончить дело. Пес заслужил кормежку, и я шепчу:
— Голод вел меня сквозь эту ночь. — Голосу меня дрожит. — Голод, вот кто. Ты…
Он слышит мои слова и отворачивается, покидая меня.
Грубый, жесткий и настоящий, как чувство во мне.
20
Надо отдать ему должное.
Руб наутро не просто встал на ноги, но и отправился с нами на работу. Он был черный от синяков, и раны то и дело принимались кровоточить, но он все равно поехал и работал, насколько хватало сил. Думаю, на свете немного найдется людей, чтобы после таких побоев наутро поднялись и могли работать.
Потому что это Руб.
Больше ничем я объяснить это не могу.
Они так вздорили утром с отцом, что перебудили весь дом, но в итоге Руб настоял на своем. Миссис Волф просила, а правильнее сказать — умоляла его поменьше болтаться вечерами, и против этого он никак не мог бы возразить. Он все пообещал, мы погрузились в фургон и отвалили.
Только уже после обеда Руб спросил про кое-какие нечеткие детали ночных событий.
— Ну а далеко пришлось, Кэм?
Его слова подошли и встали передо мной. Они хотели правды.
Я бросил работу.
— Далеко что?
— Ты понял. — Он высмотрел себя у меня в глазах. — Далеко ты меня вчера тащил?
— Ну, прилично.
— Всю дорогу?
Я кивнул.
— Прости, — сказал он, но мы оба знали, что это ни к чему.
— Чего там, — отозвался я.
Остаток дня пролетел довольно быстро. Я поглядывал, как там Руб, и понимал, что с ним все равно все будет как надо. Такой уж он человек. Пока жив, у него все в порядке.
— Ты чего глядишь? — спросил он, заметив, что я за ним наблюдаю, погруженный в свои мысли.
— Да так.
И мы даже позволили себе посмеяться, особенно я, потому что я зарекался попадаться на разглядывании людей. По-моему, подсматривать — не такая уж дурная привычка. Вот попадаться — это надо изживать.
Когда мы вернулись домой, Октавия уже ждала. При виде Руба лицо у нее стало точно такое, как ночью у Сары.
— Не спрашивай, — упредил он, проходя мимо.
Увидев меня, Октавия, кажется, обрадовалась, что я не в таком же состоянии. И спросила одними губами:
— Что случилось?
— Потом расскажу, — ответил я.
В комнате на моем столе меня ждал подарок. Старая пишущая машинка стального цвета с черными клавишами. Я замер и рассматривал ее с нескольких шагов.
— Нравится? — раздался голос позади. — Я увидела ее в секонд-хенде и поняла, что надо купить.
Она улыбнулась и тронула меня за локоть. — Она твоя, Кэм.
Я подошел, потрогал. Пробежал пальцами по клавишам, почувствовал их отзыв.
— Спасибо. — Я обернулся к ней. — Спасибо, Октавия. Чудесная штука.