— Ладно, — шепотом ответил я.
Я придвинулся и оказался позади нее.
Фланелевая рубашка.
Белизна шеи.
Измятые потоки волос, падающие на спину.
Плечо…
Я поднял руку и коснулся его.
Она обернулась.
Она обернулась, и я пролил в нее взгляд, и во мне засквозило какое-то странное, новое чувство. Боже, как она была хороша. Я услышал собственный голос:
— Я приду под твое окно, Октавия, — я даже улыбнулся. — Приду, завтра.
Тут она вздохнула, на миг прикрыла глаза и улыбнулась в ответ. Улыбнувшись, сказала:
— Хорошо, — тихим голосом.
Я придвинулся еще, схватил ее за рубашку на животе и держал — с облегчением.
На следующей станции я сказал, что мне пора выходить.
— Увидимся завтра? — спросила она.
Я кивнул.
Двери распахнулись, я вышел на перрон. Я понятия не имел, где оказался, но лишь поезд тронулся и пополз, я двинулся рядом, все еще впиваясь в Октавию взглядом, сквозь стекло.
Поезд скрылся, я стоял на перроне, наконец сознавая, какой на улице холод.
Тут я вдруг заметил.
Душа.
Ее не было рядом.
Я стал озираться, но скоро понял.
Она не вышла из вагона со мной. Она осталась в поезде — с Октавией.
Я поднимаюсь, и в походке пса появляется какое-то нетерпение. Ему до смерти хочется, чтобы я шел за ним.
Меня вдруг прошибает.
Горячая тяжесть пронизывает меня.
Я бегу за псом, гонюсь за ним через дороги, сквозь воющий ветер. Пес поначалу то и дело оглядывается, но скоро понимает, что я не отстану.
Он ведет меня.
Тащит.
И вот мы бежим к железнодорожной линии, едва не обдирая дорогу, и я вижу. Я замечаю его вдали, когда мы выскакиваем на рельсы. Поезд, мерцающий огнями; и я прибавляю ходу, догоняя.
Бегу.
Торгуясь с усталостью, — обещая ей себя позже, только бы дала не сдохнуть сейчас.
Бежать.
Бежать, и…
И вот я вижу их.
Я вижу его, как он продирается сквозь вагоны и добирается, куда нужно, а за плечом у него душа, что-то нашептывает.
Она оборачивается. Он берет ее за рубашку.
Поезд катит быстрее.
Обгоняет нас и исчезает вдали, я замедляю шаг, останавливаюсь, складываюсь пополам, бросаю ладони на колени.
Пес по-прежнему рядом, и я гляжу на него, как бы говоря: «Если на пути домой меня ждет еще что-то подобное, это здорово».
9
— Эй, — окликнул меня Руб вечером, когда я наконец оказался дома, — у тебя случилось чего? Ты поздновато, а?
— Поздновато, — я кивнул.
— Суп в кастрюле, — вступила в разговор миссис Волф.
Я поднял крышку и заглянул внутрь — ничего ужаснее придумать невозможно. Зато кухня от этого сразу опустела, что было мне на руку, поскольку у меня совершенно не осталось настроения на расспросы, особенно Рубовы. Что я должен был ему ответить? «А, знаешь, чувак, гулял тут с твоей бывшей девчонкой. Ты ведь не против, правда?» Ага, ага.
На суп ушло несколько минут, и я ел его в одиночестве.
И пока ел, потихоньку впитывал в себя, что произошло. Ну, в смысле, такие вещи не каждый день с тобой случаются, а когда все же случаются, как ни крути, без усилия в них не поверишь.
Ее голос все возвращался и возвращался.
— Кэмерон?
— Кэмерон?
С какого-то раза я обернулся и увидел, что со мной разговаривает еще и Сара.
— Ты норм? — спросила она.
Я улыбнулся в ответ.
— Конечно. — И мы вместе помыли посуду.
Потом мы с Рубом пошли за Пушком и прогуливали его, пока он опять не начал пыхтеть.
— Слушай, ужасно хрипит, — встревожился Руб, — может, у него грипп или еще чего. Венеричка.
— Как это — венеричка?
— Ну, как это. Типа половая зараза.
— Ну, это вряд ли.
Когда мы возвращали Пушка Киту, тот заметил, что шерсть сильно свалялась, что закономерно: эта собака состояла, по-моему, на девяносто процентов из меха, на пару — из мяса, еще чуток пришлось на кости и один-два процента — лай, скулеж и выкрутасы. Так-то в основном мех. Хуже, чем у кошки.
Мы потрепали его на прощанье и отвалили.
Дома на крыльце я спросил Руба, как ему его Джулия.
«Халда», — представил я его ответ, но знал: Руб такого не скажет.
— Знаешь, неплохо, — ответил он. — Не суперлюкс, но и не брак. Грех жаловаться. — У Руба девицы быстро проходят от «королевы» до «грех жаловаться».