Прежде в жизни было главное — добывать девчонок (ну, или мечтать об этом).
А теперь — узнавать их.
И это совсем, совсем другое дело.
И в тот момент речь шла о конкретной девчонке и о том, как понять, что надо делать.
Я думал, пытался продраться сквозь собственные мысли к неуловимому прозрению: что делать. Мысли пригвоздили меня, прибили к месту, чтобы подумал. В конце концов я попробовал убедить себя, что все само как-то образуется. Но само по себе ведь ничего не образовывается.
«Так, ну ладно», — говорил я себе, пытаясь собраться. Я даже стал перечислять в уме все, что сделал правильно.
Я догнал ее в поезде накануне.
Я говорил с ней и пообещал прийти к ней под окна.
Господи, я даже поцеловал ей руку.
Но теперь все-таки нужно было разговаривать, а сказать мне было нечего.
«Ну как это тебе нечего сказать, чертов тупица?» — взывал я к самому себе.
И упрашивал себя.
Несколько раз.
Сидя с Октавией на занозистой скамье и придумывая, что предпринять дальше, я горько досадовал на себя.
В какой-то миг я открыл было рот, но из него не раздалось ни единого звука.
В конце концов мне осталось лишь посмотреть на нее и сказать:
— Прости, Октавия. Прости, с меня никакого, блин, толку.
Октавия покачала головой, и я увидел, что она не согласна.
— Тебе совсем не обязательно разговаривать, — тихо сказала она. Заглянула мне в лицо. — Ты можешь вообще ни слова не говорить, я и так знаю, что у тебя добрая душа.
Вот в этот момент ночь лопнула, и небо глыбами обвалилось вокруг меня.
Я стою в темноте.
Дрожу.
Ветер стихает.
Исчезает.
Он падает на четвереньки и оседает в молчание.
Я останавливаюсь.
И пес останавливается.
И.
Осталось.
Лишь.
Одно молчание.
Его звук похож на распад, будто сердце рвется, начиная с изнанки.
Оно крадется за мной внутри.
Сковывает меня и смотрит, как я пытаюсь освободиться.
Я даже думаю, оно хочет стереть меня совсем.
И хоть залай, хоть попробуй вырваться, оно не выпустит ни за что.
Я где-то надеюсь, что заговорят вот эти написанные слова. Надеюсь, что они вспыхнут, возопиют, закричат.
Надеюсь, они закричат.
И разобьют мое молчание…
Я разворачиваюсь, и мы с псом идем дальше.
Наши шаги.
Беззвучны.
10
Сара поняла.
Когда я в тот вечер вернулся домой, она все вычислила с одного взгляда. И тут же все выложила, не дав мне проскользнуть мимо нее в свою комнату.
Это было занятно.
Невероятно.
Откуда она могла быть так уверена — так уверена, чтобы, едва я вошел, остановить меня, упереться мне в грудь ладонью и шепотом, с ухмылкой, спросить:
— Ответь мне, Кэмерон. Как зовут девушку, которой под силу так разогнать твое сердце?
Я усмехнулся в ответ, обалдевший и смущенный. Удивленный.
— Да никак, — отрекся я.
— Ха!
И короткий смешок.
«Ха».
Это все, что он сказала, отнимая руку от моей груди и отворачиваясь, все еще с улыбкой.
— Молодец, Кэмерон, — так она закончила, удаляясь. Потом еще раз обернулась ко мне: — Ты того стоишь. Я серьезно.
И ушла, а я стоял и вспоминал все, что произошло сразу после того, как глыбы неба рухнули вокруг меня.
Мы с Октавией еще немного посидели на скамейке, а на улице тем временем холодало. Но лишь когда она стала дрожать, мы поднялись и побрели к ее дому. По дороге один раз ее пальцы коснулись моих, и она легонько подержалась за мою руку.
У калитки я понял, что в дом не захожу. Это чувствовалось.
Прощаясь, Октавия сказала:
— В воскресенье я буду на причале, если вдруг захочешь прийти. Где-то в районе полудня.
— Ладно, — отозвался я, тут же представив, что стою и смотрю, как Октавия играет, а ей в куртку прохожие кидают деньги. Яркое синее небо. Вспухающие облака. Стрелы солнца тянутся с небес. Я все это ясно увидел.
— И знаешь, что? — сказала она. Я вернулся из видений. — Я тебя подожду. — Она уронила взгляд до самой земли и вновь подняла — мне в глаза. — Понимаешь, о чем я?
Я кивнул, медленно.
Она подождет — пока я не научусь говорить и вести себя с ней, как мог бы. Наверное, нам обоим оставалось надеяться, что это лишь вопрос времени.