— Мастер! — услышал Рустем и оглянулся.
С верхней площадки печи почтительно, но и решительно, призывно махал рукой дежурный слесарь Фокин и показывал на насосы, подкачивающие мазут. Рустем кивнул, давая понять, что можно на полную мощь качать мазут и воздух. И опять повернулся к окну. Там, напротив, остановился грузовик с контейнером в кузове, и Рустем увидел, как в зеркале, себя, рослого, плечистого, в цветастой грубошерстной ковбойке и широкополой, из грубого брезента, шляпе и позади себя, у топок, ребят-обжигальщиков, тоже в цветастых ковбойках и шляпах, а дальше — на верхней площадке — сутулого длиннорукого Фокина, и он был тоже в ковбойке, как мальчишки, и в шляпе.
Он услышал негромкий лязг и повернулся, пошел от окна. На узкоколейке, идущей сюда, к туннельной печи, недвижно стояли вагонетки, но он видел-угадывал их подрагиванье. И лязг, раздавшийся не здесь, а в сушильном отделении, он тоже услышал-угадал. Из топок хлестало пламя, все напряженнее — где ярче, где еще мутноватое, серое — все слышнее становилось его гуденье. И вот состав тронулся, и первая вагонетка, на открытой площадке которой стоят сияющие глазурью изоляторы, вошла в печь, а через двадцать минут войдет вторая, а первая двинется дальше, к следующим позициям, где температура выше и пламя сильнее и чище.
Пламя объяло сырые изоляторы и теперь глохло и меркло, и ребята-обжигальщики у своих топок с тревогой смотрели на него и мельком, украдкой взглядывали на Рустема, старшего обжигальщика, но Рустем был спокоен, и ребята веселей глядели на пламя, на стрелки, показывающие на диаграмме положенные двадцать атмосфер. Довольная ухмылка задевала строго сомкнутые губы, и ребята походили на мальчишек, услышавших похвалу.
Печь загудела ровным спокойным гудом; Рустем отошел к окну, но теперь он глядел не в степь, а на печь — отсюда видать было факелы в каждой из топок.
У окна было прохладней, но пот все еще тек по лицу, шее, спине, и ковбойка облипала тело, и — хорошо бы ее снять, но он не снял ее. А когда он работал на формовочном участке, потом ставильщиком, там он как черт вертелся в одних трусиках и кедах. Там он мог плюхнуться навзничь на прохладный, усыпанный опилками, пол и полежать, а то и припустить через весь заводской двор, через проходную, к реке, и нырнуть с высоты крутого обрыва в отрадный холод воды.
Но тут надо быть начеку — огонь!
А каково сейчас Ильдару, вдруг подумал он, тоже, небось, жарко приходится? За проходной, метрах в двухстах, строится огромный второй цех обжига. «Но это не то, что у вас! — смеется Ильдар. — Это будет во какой цех! Не то, что у вас!»
Что ж, я Магнитку не строил, хвастать мне особенно нечем. Но я кое-что сделал на этом заводе, и я, как-никак, ветеран.
«Это будет во какой цех!» Что-то знакомое в этих словах, что-то похожее слышал Рустем от Галкина; тогда Ильдар еще пешком под стол бегал. Это он умел, Галкин! В самом деле, о Тихгороде и знать не знают где-нибудь на Ангаре или в пустыне Кара-Кум, но те, кто тянет высоковольтные линии, те знают — есть такой Тихгород, в котором действует славный заводец. Галкин видит этот заводец могучим, чуть ли не единственным, успешно снабжающим изоляторами все высоковольтные линии во всех краях государства.
Медленно идет к известности и славе заводец. Но злости и недоверия к Галкину нет, потому что он сам и мечтает и вкалывает не меньше любого парня и, главное, верит, верит!
А ведь когда начинал он, здесь стояли развалюхи-мастерские, а теперь, неразумный братец, конечно же, есть тебе чем хвастать. И ты видишь уже не фарфоровые, а стеклянные, легкие, прочные, красивые изоляторы (над которыми, кстати, бьется всю жизнь Георгий Степанович). Второй цех, поговаривают, станет опытным — там и начнут колдовать над стеклянными изоляторами, и тебе, конечно, грезится-мечтается о том мастерстве-колдовстве…
Он заметил, что Оська, стоящий у крайней, начальной, позиции, то и дело взглядывает на него не то испуганно, не то смущенно.
— Что-нибудь случилось? — спросил Рустем, подойдя к нему.
— Да нет, — ответил Оська и кивнул на пламя в окошечке топки. Оно билось чисто, напористо, все было нормально.
— Там человек вас ждет, — сказал Оська, — за проходной. Давно уж стоит.
Рустем не ответил, постоял, глядя на пламя, затем вялым тяжелым шагом двинулся к выходу.
Он сидел за проходной на пыльной гусиной травке, старый родной блудный отец, — положив локоть на скамейку и прямо протянув ноги в ветхих сандалетах. Увидев Рустема, он не поднялся, только чуть подобрал ноги и улыбнулся, тревожно и жалко.