Вот те на, подумал Рустем, когда это вы, пацаны, успели выучиться на шоферов и стали водить «МАЗы», когда это вы успели стать строителями заводов? Ведь совсем вот недавно понурые возвращались мы из институтов, и жизнь впереди казалась неясной и черт знает что выкомаривали мы, восемнадцатилетние балбесы! А потом очухались. И целину поднимали, и электростанции строили, и заводы, и учились…
В общем, начинали жить, учились жить. А сейчас? Что-то не помню я, чтобы сказал себе: все, жизнь начата, и ты, приятель, взял ее в оборот — не помню. И прошагали десять трудовых годков, но все равно — «молодежь», «горячая голова», «не наломай дров, учись». А тут вон еще одна молодежь!
…Так стало быть, тебе хочется чувствовать причастность к Магнитке? Ты хочешь увидеть, ощутить те нити, что связывают тебя с Магниткой? А меня знать не хочешь? Так ты, шантрапа, имей в виду, что я и есть одна из нитей. К войне ты тоже хочешь чувствовать причастность? И опять меня — знать не знаю? Ну, вот что, братец, войну-то я знаю. Пусть ни я, ни ты не слыхали, как рвутся бомбы. Но вот Жанна слышала, и ей, между прочим, как и мне, было десять, когда кончилась война.
А раненых ты видел? Их везли в госпитали тихого нашего города. Отсюда они опять уходили воевать… И есть в городе, жившем далеко от войны, братское кладбище, там похоронены убитые войной парни. Там лежит мой старший брат, он получил осколок в легкие… В сорок пятом. А умер в пятидесятом.
Жизнь несется сломя голову. И натыкаешься вдруг на таких вот братцев. А ну, не мельтеши, прочь с дороги, мелюзга! А мелюзга вдруг ошарашивает тебя: таких, мол, в революцию к стенке ставили!
Ты знаешь, что было в революцию? Знай, полезно. Но знай и то, что старшие братья умели, например, месить и сушить и складывать в сарайчике кизяк. Возили из лесу шишки, вскапывали поле — двадцать соток! — и сажали картошку, а потом, осенью, возили ее на тачках, на горкомхозовских лошадках, на старых коровенках.
Все у нас было. Верили, разочаровывались. То во все лопатки бросались работать, то усаживались размышлять. То горячка, то хандра… Сейчас мы спокойны. Спокойно делаем, что положено, не спеша, с толком размышляем.
Э-э, скажешь ты, прошлые твои заботы…
У меня есть отец.
Глава четвертая
Мальчишки ждали отцов.
Был май, очень жаркое солнце стояло над степью, над Тихгородом, гремел оркестр, мальчишки бежали из всех улочек к центру, где гремели, сияли трубы и торжественно шагали солдаты.
Бежали мальчишки; спешили, задыхаясь, запрокидывая яркие расцветшие лица, девчата; шли женщины, старики, будто на встречу — отцов, женихов, братьев, тех, кто еще ехал поездом через всю Россию, кто служил еще и падал в глухих чужих улочках от выстрелов, кто пал уже, в сорок первом ли, в сорок пятом.
Старший брат Шамиль вышел за ворота, опираясь на палочку, — он и строевому шагу не успел обучиться, и совсем немного стрелял, и может быть, не убил ни одного врага и даже не ранил, а его ранили, и только по тем страданиям, которые он испытывал, он был наравне с теми, кто вдвое, а то и втрое старше его. А так — паренек, почти мальчишка.
— Идем смотреть солдат! — крикнул ему Рустем.
Шамиль повернул к нему истонченное мальчишеское лицо, глянул печальными мудрыми глазами и никак не отозвался…
Отец появился в один из летних дней, неожиданно и буднично. Мать услышала — и все услышали — шаги за дверью, по ступенькам. Он деловито поднимался по ступенькам, задержался перед той, что вышла одной стороной из паза, крякнул с неудовольствием, перешагнул худую ступеньку, перешагнул порог.
Мать протянула навстречу ему руки и приняла вещмешок, положила на лавку и опять протянула навстречу ему руки — сложенные вместе — он пожал обеими руками ее сложенные вместе руки, потом оглядел глазевших на него детей. Жанну, чужую незнакомую девчушку, погладил он по голове, и младшего своего любимца, Рустема; потом прошел в горницу, где лежал Шамиль, и солдаты обнялись, у обоих блеснули и долго не гасли слезы.
Продолжительное время сидели они вдвоем (отец отправил всех в переднюю), слышался тихий говор, сквозь дверные щели просачивался дым махорки, и Рустем помнит до сих пор то нетерпенье, с каким смотрел на дверь, страх, что приезд отца только померещился, и за дверью его нет, а только мерещится этот говор и терпкий махорочный запах.
И позже — Рустем замечал совсем не тайное, а может, и подчеркнутое дружелюбие отца к Шамилю. «Слушайся старшего брата», — как бы мимоходом, но с суровостью, которая застревала в памяти, говорил он. «Плов свари сыну», — приказывал он матери, а было известно, что риса в магазинах нет, и мать отправлялась на базар, послевоенный базар, а там не было только птичьего молока, было бы только чем платить, что дать в обмен.