Варакосов рывком извлекает из кармана мокрый скомканный платок и водит им по взмокшему, с высокими залысинами, лбу и молчит, и в его молчанье — то напряжение, с каким гудят буйные факелы, готовые рвать себя на части.
Рыжий Прохоров собирает осколки и держит их на вытянутых ладонях, как бы надеясь, что чудом они слепятся в ту, первоначальную форму.
— Гады… Гады! — бормочет Оська и озирается, точно ищет, к кому бы обратить самые оскорбительные ругательства.
— Тиш-ше, старина, — говорит Рустем. — Я-то помню, как весело кололись наши изделия. Как орешки! Всякое бывает.
— Когда? — шепотом шипит Оська.
— Давно. Давно-о-о. «Когда я только начинал распечатывать свои десять трудовых годочков».
Оська не знает, что было когда-то, он только знает, что все мечтают о знаменитом заводе и работают вовсю, стараются, а вот уже второй раз, с тех пор, как дали печи полную нагрузку, часть изоляторов не выдерживает испытания.
Хлещут факелы.
Время от времени из печи слышатся толчки — это сдвигаются, минуя очередную позицию, вагонетки.
Рустем поглядел на часы.
— Девятый час, — хмуро сказал Оська.
Свою смену они отработали еще в четыре, потом заступили пацаны; работали они всего лишь по второму месяцу после приезда из Славянска, где учились на обжигальщиков туннельных печей; ну, кто ходил в учениках, кто шалопайничал в сушильном отделении, пока не перешли на трехсменную работу. А теперь они становились к печи.
Галкин уехал в Москву отстаивать экспериментальный цех. Мусавирова не было слышно и видно, хотя в положенные часы он приходил на работу и в положенные уходил…
Было жарко, хотелось воды, воды! — пить, плескаться, сидеть в ней долго, пока не остынут руки, голова, пока не исчезнет ощущение, что внутри тебя горячие угли.
— Идем, Оська, купаться, — позвал Рустем.
— Куда? На омут?
— На омут.
На выходе из цеха повстречался Мусавиров. Он был в легкой соломенной шляпе, и легкая голубая тенниска с распахнутым воротом открывала часть незагоревшей костлявой груди.
— Как печь? — спросил он.
— Нормально, — сказал Рустем.
— Как ребята?
— Нормально. А что?
Мусавиров не ответил и стал смотреть на Оську. Оська пожал плечами и двинулся дальше.
— Слушай, — сказал Мусавиров, наклонив к Рустему лицо. — Приходил этот чудак. Обросший, помятый весь…
— Кто?! — громко сказал Рустем, и голос его сорвался. Ему было неприятно, что о н е м говорил Мусавиров. — Кто? Отец?
— Ну… отец. — Мусавиров смущенно посмеялся, глядя вбок. — Просился на работу, шумел о правах. Ты ничего ему не обещал в этом смысле?
— Ничего. — Он прямо смотрел на Мусавирова. Лицо того оживилось, он точно обрадовался, что Рустем ничего общего не имеет с опустившимся человеком.
— Ну ясно, — заговорил он. — Обещал, не обещал — не в этом суть. Но ты все-таки отвечаешь за него, ты сын.
— Да, — угрюмо сказал Рустем.
Да, я сын. Да, сын отвечает за отца. Да, человек отвечает за человека! Напомните мне еще что-нибудь, о чем я забываю. Напомните, напомните, о чем я всегда помню сам!
— Ладно, Андрей Андреевич, — сказал он устало, неопределенно. — Идти мне надо.
Оська ждал его у проходной.
— Подождем Ильдара, — сказал Оська.
— К черту Ильдара! Зачем ты его звал?
Оська поглядел удивленно.
— Ты о чем разговаривал с главным? — спросил он медленно.
— Так, пустяки. Личное.
— Это точно?
— Да чего ты пристал? — крикнул Рустем. — Какое тебе дело, о чем я с ним говорил?
Оська потупился и ничего не ответил. Тут появился Ильдар, кивнул: «Здорово», — и они отправились на омут.
Остановились на вершине скалистого холма. Под ногами была мягкая водянистая трава, а когда-то, помнил Рустем, здесь была полированная площадка, на горячих плитах которой лежали они ничком, подставляя голые спины солнцу. А может, это было другое место, и площадка та не здесь.
Рустем сбросил одежду и подошел к краю холма, ощутил глубинный холод воды и камня. Он медленно присел, чтобы затем резко оттолкнуться и броситься вниз.
— Ты что? — сказал Ильдар, в голосе его мелькнул вроде бы испуг. — Ты хочешь прыгнуть?
— Я хочу прыгнуть, — сказал Рустем. — А ты… не хочешь?
— Нет, — сказал Ильдар.
Он смотрел в сторону города, где широко, туманно в этот предсумеречный час, разлилась река. С тех пор, как построили плотину и начала действовать ГРЭС, вода в реке поднялась, и нынешнему пацанью омут был ни к чему.
(А мы когда-то за километры ходили к омуту купаться.)