— Нравятся мне пацаны. Энтузиазм их нравится, порыв. Нравятся пацаны!
— Однако я помню, — прищурился хитро Панкратов, — помню, как ты ссорился!..
— Я не хочу ссориться с пацанами, Панкратыч.
— А они?
— Не хочу, чтобы и они… Эти пацаны еще космонавтами станут, Панкратыч!
Внезапно Панкратов взъярился:
— Мне, знаешь, тоже приятно пофилософствовать о будущем юного поколения! Пророчить сыновьям и внукам путешествия в космосе. А ты вот повозись с ними… Возишься, а сам знаешь, что они в тебе ретрограда видят…
— Пойду я, — сказал Рустем, глянув в оконце.
— А-а, правды-матки испугался?
— Да. Матка уже у порога.
— Ты не помешаешь, — сказал Панкратов, глянув в оконце.
Вошла Циля Овсеевна. В руке у нее была корзиночка. Из корзиночки вкусно пахло.
— Я как ударник, — сказала женщина, — я покормила мальчиков, теперь я покормлю начальника этих мальчиков. Румка водки может повредить мальчикам, но одна румка водки никогда не повредит положительному человеку.
— Он отрицательный, — сказал Рустем.
— Нет, я положительный, — не согласился Панкратов, глядя на бутылку «Московской», которую женщина выставила на столик. — Я положительный, мне скоро пятьдесят.
Он налил себе полстакана, медленно выпил, закусив кружочком колбасы, налил еще, поменьше, и придвинул к Рустему.
— Пей. Непьющих в этом мире нет.
— В этом мире есть всякие, — сказал Рустем, — но я выпью, у меня печень не болит.
Циля Овсеевна заткнула горлышко пробкой и спрятала бутылку.
— Если это будет чрезмерно, то это не будет здорово, — прокомментировала она свои действия и пошла к двери.
— До лучших минут, — вслед ей сказал Панкратов.
Дверь закрылась, он долго еще смотрел на нее, будто ожидая, что женщина вернется и скажет что-то, зачем она, собственно, и приходила.
— Я не эгоист, — сказал он вдруг. — И ни один человек по природе своей не эгоист, потому что вокруг него живут такие же существа, как он. Если ему не любить их, таких же, как он сам, то значит — не любить себя? — Он помолчал, напрягая складки на лбу, точно соображая, для чего же он все-таки говорит это. — У женщины было мало светлых дней, — вдруг заговорил он. — У этой женщины муж и трое детишек погибли во время бомбежки поезда. Она терпелива и добра. Я это о ч е н ь знаю…
Рустем не перебивал его, и глядя на его морщинистое с тяжелыми щеками лицо, думал о том, что как все не просто в жизни любого, и если бы каждый вспоминал и клял прошлую свою жизнь, то какой бы беспросветной показалась она — и сегодня, и впереди — тем, у кого еще нет этой самой прошлой жизни.
— Вы любите ее? — спросил он взволнованно.
— Молодым все проще, — сказал Панкратов вроде бы о друго́м.
— Легче?
— Не знаю.
— Не легче.
— Да, — согласился он. — Мы говорим трудно, когда нам не хочется чего-нибудь делать или боязно делать. Если человек говорит: «Трудно!» — значит он боится за свою шкуру…
— Преувеличиваешь, Петр Панкратыч, — сказал Рустем.
— …за свою шкуру! Однажды, оказывается, с человеком происходит пакостное превращение: он начинает беречь свою шкуру. И заметь, только для того, чтобы есть, пить, держать бедро женщины. — Он поднялся, отшагал до двери и обратно и сел опять, подперев голову кулаками. — Чудак я, — сказал он. — Ты не суди меня и не удивляйся. Чудак я!
— Ты всегда чудак, — сказал Рустем. — Но сегодня ты почти не чудак.
Хоть бы спросил: что же мне делать? Не для того, чтобы я советовал ему, нет, просто, когда человек задает себе такой вопрос — и раз, и другой — он все-таки приходит к какому-нибудь решению.
— Ты в цех? — спросил Панкратов. Он не хотел больше возвращаться к тому разговору.
— В цех, — сказал Рустем.
— Там Мусавиров.
— Все равно я схожу.
У печи Мусавирова не оказалось. Оська сказал, что главный инженер у себя в кабинете и что велел звонить, если что случится.
— Ничего не случилось? — спросил Рустем.
— Да нет, — очень равнодушно сказал Оська. — И звонить ему не придется, все будет нормально. — Он помолчал, долго и медленно утирая пот с лица и шеи. — Устал, как собака. Я здоровый парень, но я все думаю, что все это ерунда и что нас просто дурачат — и я устаю, как собака.
— А строители, не видно чтобы уставали.
— То строители. А у нас ерунда.
— Конечно, ерунда, — сказал Рустем, — если наши изоляторы колются, как орешки. И виноваты не только пацаны из третьей смены, но и мы с тобой.
— Ну и пусть, — сказал Оська. — Если не готовы к полной нагрузке печи, так нечего делать вид, что готовы. Я не верю, что это по распоряжению Георгия Степановича!