— Ой! — прыснула беленькая. — Да пилоты всю ночь могут гулять. Например, Гайворонцев. — О форме она промолчала, потому что не была уверена, что кителя и фуражки у пилотов такие же, как у морских офицеров.
— Отбой есть отбой, — рассудительно сказала черненькая, — военная дисциплина. И это не трусость, если они не хотят опаздывать.
— Ну вас, — сказала третья. — Ну вас! Ира, идем на пляж.
— Нет-нет, — сказала Ира, — постоим.
— Ну, возле лодочной посидим.
— Нет. Дайте-ка бинокль, дайте.
— Да видно, — нервно посмеялась беленькая, — без бинокля видно.
Ира взяла бинокль и направила его туда, где поворачивала река, затем правей, где подымались скалы Пугачевской горы.
— Вон они куда укатили, — сказала она. — Прыгают в омут! Вот поглядите.
Черненькая поднесла бинокль к глазам и сказала:
— Ага, прыгают.
— Кто, кто? — спросила третья девчонка. — Пилоты?
— Не знаю. Наверно, пилоты.
— Конечно, пилоты, — сказала беленькая.
Ира вернула бинокль себе и опять стала смотреть. Темные фигурки срывались с темной скалы и… как они летели, не было видно.
— Идем же, Ира, идем на пляж.
— Давайте возле лодочной посидим, — сказала Ира. — Там и буфет, а мне так хочется пить.
Они побежали по мосту, сбежали к лодочной. Возле буфета стоял и пил лимонад папа.
— Ну, как? — спросил он. — Искупались?
— Да, — сказала Ира.
— Смотри, не перегрейся. Может, пойдем домой? Идем-ка домой.
— Нет, — сказала Ира, — мне пока не хочется домой.
— Ну-ну, как знаешь, — согласился папа. — Когда тебя ждать?
— Я не знаю, — сказала Ира.
Девочки заняли очередь и спустились к воде по горячим гладким камням.
Время уходило за полдень. Солнце удовлетворенно, с пронзительным восторгом палило землю, воздух; вода уже истомилась — не давала отрадной свежести. Пляж быстро пустел, одна за другой приставали к причалу лодки. И когда лодочник, сосчитав их, стал глядеть на реку, побрякивая замком, из-за поворота показалась большая лодка. Она шла быстро. Летуче взблескивали мокрые весла.
Я не подойду к нему, подумала Ира, щурко всматриваясь вдаль.
А ему все равно.
Я уеду в Норильск или куда-нибудь… в Ташкент — город хлебный…
А ему все равно.
Мне тоже все равно! Я за ним бегаю, как полоумная, стыдно. Пусть стыдно, зато я совсем не хочу, чтобы за мной бегали какие-то дипломаты или пилоты-татушники. Я все знаю: кто положительный, кто благополучный, кто уплывает ночью в море, кто не боится опаздывать на отбой, кто уедет в большие города, я знаю — кто твой друг, и я скажу, кто ты… Как все я знаю — как скучно!
Я не подойду к нему. Вот дурак какой!
Все всё знают — кем станут в тридцать, в сорок, как надо вести себя, сколько будут получать, а он хочет такого, чего еще нет, и никому — ни татушникам, ни глупым подружкам это не нужно, и они не хотят знать, — а он хочет и знает что-то такое, чего еще нет…
Я сейчас брошусь в воду и поплыву, на середину и вдоль реки, сил не хватит плыть обратно, пусть спасает, пусть спасает, и если не спасет, то пусть я утону!
Она решительно сбросила платье и вошла в воду; теплые, мягкие волны приняли, покачали ее как бы с мягкой усталой укоризной; она широко взмахнула руками и поплыла в странном желанном предощущении, что там, на середине реки, где темно колышется вода, силы оставят ее.
Слишком быстро шла лодка, она движется уже по самой середине и скоро свернет к лодочной. А Ира только расходилась, мышцы ее просят крепкой отчаянной работы, и она широко взмахивает рукой, второй, гибкое тело вскидывается вверх-вперед. Вот уже волны от лодки качнули ее раз и другой… Можно крикнуть: «Ильдар, спаси!»
Хочется крикнуть. Но ведь она не тонет, так много сил, и можно еще плыть и плыть — долго. Нет, не крикнуть ей. Противно, как красиво она будет тонуть и как красиво спасет ее Ильдар. И все злое, отчаянное, серьезное, что было в сокровенности ее разумных ли или, наоборот, безрассудных мыслей — там, на берегу — все потерялось.
Уж пусть лучше я утону, вяло подумала она и стала терять себя, но руки сами собою взмахивались, но она уже повернула назад и уже видела невдалеке белый песок, серые камни и что лодка стоит на берегу и из нее выпрыгивают ребята…
Когда до берега остались последние метры, последние взмахи, она почувствовала, что изнемогла. Если бы и захотела крикнуть, не хватило бы сил — только на один взмах и другой, очень тяжелый, когда уже не можешь, но поднимаешь руку и взмахиваешь ею в самый последний, самый тяжелый раз.