Мусавиров сказал:
— Разумеется, нет. Но об этом мальчишкам говорить не надо…
— Дабы сохранить бодрость духа? — со смехом спросил Галкин. — Впрочем, не надо предполагать.
— Можно, — вдруг сказал Панкратов, — это футбол, игра. Будет ничья.
— Ничьей не будет, — сказал Рустем.
— Будет.
— А за кого ты болеешь, Панкратыч?
— Я отдыхаю.
Рустем не отозвался.
Георгий Степанович хитро взглядывал то на Рустема, то на Панкратова, тихонько посмеивался, а на поле по-прежнему нашим парням приходилось туго, а он не рвал и не метал, не кричал, не вскакивал с места. Но спрашивать у него, болеет ли он за команду, было просто бестактно. Никто другой так не волнуется за ребят — добывает мячи, бутсы и ратует за воскресники по строительству собственного стадиона и сам выходит на эти воскресники, подбадривает ребят, не пропускает ни одного матча — никто так не волнуется, как Георгий Степанович.
— Смотри, — сказала Жанна взволнованно и сжала Рустему руку. — Смотри же, смотри!
И рядом, по сторонам, напротив — везде уже закипал шумок, наши бежали к воротам татушников, и мяч вел Ильдар… но кто-то закричал: «офсайд! офсайд», — свистел судья, а Ильдар, ничего не слыша, добежал до ворот и ударил пушечным всесокрушающим ударом, и мяч затрепыхался в сетке.
И тогда он услышал издевательский хохот болельщиков ТАТУ и закрыл лицо руками…
Вскоре же татушники увеличили счет, а незадолго до конца игры забили еще один мяч. Болельщики их подняли невообразимый шум, пронзительно визжали поклонницы.
— Идем пить пиво, — сказал Панкратов, — угощаю.
— Угощай, черт бы тебя побрал, — сказал Рустем, — угощай! Твои прогнозы не оправдались.
— Твои тоже, — весело сказал Панкратов, — угощай сперва ты, а потом я. А там поглядим.
— Там поглядят дружинники.
Ильдар сказал:
— Пойду с вами.
— Идем, идем. Но почему с нами?
— Георгий Степанович уже ушел.
— Да, но почему… — Рустем помолчал, глядя на братишку и вспоминая девчонку, что кричала «браво!», когда Ильдар забил гол. — Почему не с болельщицей?
— С Ирой? Ее держит возле себя папа, — он кивнул, и Рустем глянул и увидел девчонку с Мусавировым.
— Все ясно.
— Что все? Что все? — взвинтился Ильдар. — Ненавижу, когда людям ничего не ясно, а они говорят — все ясно.
— Ни черта мне не ясно, — сказал Рустем и крепко хлопнул его по плечу.
— Да ладно тебе, — пробормотал Ильдар.
Они подошли к павильону. Там было не пробиться, но буфетчица Циля Овсеевна заметила Панкратова, подала знак полной энергичной рукой.
— Надо с тыла, — сказал Панкратов, и они зашли с тыла и уселись перед дверями на огромных пивных бочках.
— Неплохо, — заметил Рустем. — Ты не смущайся, — сказал он Жанне.
— Конечно, неплохо, — обрадовался Панкратов.
— Я не смущаюсь, — сказала Жанна.
— Я прошу извинить меня, — проговорил Ильдар, глядя на Жанну и краснея.
— Вы хорошо играли, Ильдар.
Тут появился Вита, его пригласили сесть, он сел, выгреб из карманов мелочь и положил на бочку.
— Тут почти рубль.
— Не будь расточительным, — посоветовал Рустем.
— Презираю деньги, — сказал Вита, голос его прозвучал хрипло, устало.
— Я не буду пить, — сказал Ильдар. — Завтра игра.
Остальные выпили, потом Циля Овсеевна еще раз наполнила кружки.
Когда собрались уходить, Панкратов сказал:
— Вы меня не ждите.
— Хватит тебе накачиваться, — сказал Рустем.
Панкратов как-то неопределенно помотал головой и стал собирать кружки.
Потом, когда пошли, Рустем оглянулся и увидел, что из-за стойки вышла Циля Овсеевна и что-то говорила Панкратову, широко улыбаясь, поправляя косынку на голове, и вскинутые полные руки ее слепили даже на расстоянии.
Потом они повернули назад и пошли главной аллеей, пролегшей мимо павильона, и там все еще стояли Циля Овсеевна и Панкратов. Ласково и печально глядела теперь женщина на него. Панкратов отирал платком взмокшее лицо, глаза его часто, трогательно взмигивали и ничего, наверно, не видели, кроме доброго лица женщины, которое, наверно, то возникало четко, то становилось смутным, уходящим.
И он поспешно взял обеими руками ее руку. А потом глянул робко по сторонам.
Глава третья
Рустем стоял у окна. У огромного, от пола до потолка, окна, толстые прочные стекла которого были многослойно закопчены вверху и понизу, а там, где он стоял — на уровне лица — натерты до блеска: если глянуть на это натертое место и дать ход воображению, то немудрено было увидеть паренька, энергично водящего округлыми движениями ветошью по стеклу.