Глава XXXI
Теперь — за дело!
Прошло три часа, и все смолкло на борту королевского крейсера. Все работы прекратились, живые легли рядом с мертвыми, притихнув, как и они. Однако измученные моряки не забыли о бдительности; и, хотя большая часть команды спала, несколько пар глаз не были сомкнуты и, казалось, бдительно следили за океаном. Тут по палубе шагал какой-нибудь сонный матрос, там одинокий молодой офицер, тихонько напевая, боролся с дремотой. Остальные спали мертвецким сном, растянувшись между пушками, не снимая с пояса пистолетов и положив сабли подле себя. Один человек лежал на шканцах, положив голову на зарядный ящик. Дышал он глубоко и неровно; видимо, в его могучем теле усталость боролась со страданием. Это был раненый, измученный лихорадкой штурман, который устроился здесь, чтобы урвать хоть час отдыха, столь ему необходимого. Неподалеку, на пустом ларе, неподвижно лежал другой человек; руки его были сложены на груди, а лицо обращено к скорбно мерцающим звездам. Это было тело молодого Дюмона — его не бросили за борт, а решили торжественно предать земле, когда крейсер вернется в порт. Ладлоу, как подобает благородному и отважному врагу, собственноручно накрыл флагом труп безрассудного, но храброго француза.
У самой кормы, на верхней палубе, собралась маленькая группа людей, в которых, как видно, еще не совсем угас интерес к окружающему. Сюда Ладлоу привел из душного кубрика Алиду и ее спутников, когда кончились все тревоги, чтобы они могли подышать свежим воздухом. Негритянка прикорнула подле своей госпожи; усталый олдермен сидел, прислонившись спиной к бизань-мачте и издавая носом весьма недвусмысленные звуки. Ладлоу стоял тут же, выпрямившись во весь рост; время от времени он окидывал тревожным взглядом недвижную водную гладь, затем продолжал беседу. Алида и Бурун сидели рядом на стульях. Разговаривали они негромко. Красавица Барбери была печальна, голос ее слегка дрожал, — должно быть, события этого беспокойного дня глубоко потрясли ее сильную и смелую душу.
— Да, в вашей бурной профессии удивительный образом сочетается отвратительное и прекрасное, ничтожное в великое! — сказала Алида, отвечая на замечание молодого моряка. — Это тихое море… глухой рокот прибоя… ласковый небосвод над нами — все могло бы вызвать восхищение у девушки, если бы в ее ушах не стоял грохот выстрелов и шум боя. Так вы говорите, капитан французского корабля очень молод?
— С виду он совсем мальчик и капитанский чин, без сомнения, получил лишь благодаря своему имени и связям. Что он капитан, мы узнали по его платью, а также и по тому, с какой отчаянной решимостью пытался он поправить свою ошибку.
— А ведь у него, наверно, есть мать, Ладлоу! Есть сестра… жена… или…
Алида умолкла — девичья застенчивость мешала ей назвать те узы, о которых она сейчас думала.
— Да, возможно, у него есть и мать, и сестра… Такова уж опасная судьба моряка…
— И такова судьба тех, кто за него тревожится, — раздался тихий, но выразительный голос Буруна.
Воцарилось красноречивое молчание. Затем послышался голос Миндерта, он глухо пробормотал:
— Двадцать бобров и три куницы — согласно описи.
Несмотря на всю озабоченность Ладлоу, на его лице мелькнула улыбка, а вслед за тем раздался хриплый и сдавленный голос Триселя, еще более охрипший от сна:
— Лево руля! Француз опять нас обходит!
— Пророческие слова! — громко произнес кто-то у них за спиной.
Ладлоу обернулся быстро, как флюгер при сильном порыве ветра, и увидел в темноте неподвижную, но внушительную фигуру — перед ним на юте стоял Румпель.
— Свистать всех на…
— Постой! — перебил его Румпель, обрывая на полуслове команду, которая сорвалась было с губ Ладлоу. — Пусть на твоем корабле царит мертвая тишина, но при этом нужно быть начеку и готовиться к бою!.. Вы правильно поступили, капитан Ладлоу, приняв меры предосторожности, но я видывал более бдительных людей, чем некоторые ваши часовые.
— Откуда ты взялся, дерзкий смельчак? Какое безумство привело тебя вновь на палубу моего судна?