– Вы сами знаете, что я сделал и чего не делал, – сказал он вызывающе. – А потому решайте, как вам удобнее!
Очутившись снова в камере, он потребовал еды и спокойно позавтракал. Потом у него отобрали все вещи, посредством которых он мог бы покончить с собой, тщательно осмотрели кандалы, и лишь после этого Якопо оставили наедине с собственными мыслями. Некоторое время спустя он снова услышал шаги по коридору. Заскрипели засовы, и дверь отворилась. На границе света и тьмы показалась фигура священника. Он держал в руках лампу и, войдя в камеру, закрыл за собой дверь и поставил лампу на низкую полку, где лежал хлеб и стоял кувшин с водой.
Якопо встретил монаха спокойно и почтительно. Он встал, перекрестился и шагнул навстречу священнику, насколько позволяли его цепи.
– Добро пожаловать, падре, – сказал он. – Я вижу, сенат намерен лишить меня жизни, но не милости божьей.
– Это не в его силах, сын мой, – ответил священник. –
Тот, кто умер за них, пролил свою кровь и за тебя, если только ты сам не отринешь его милость. Но, как ни тяжело мне говорить это, ты не должен надеяться на отпущение грехов, Якопо, если не покаешься от всей души – уж слишком ты закоренелый грешник.
– А кто тогда может надеяться, падре?
Кармелит вздрогнул; самый вопрос и спокойный тон, которым он был задан, придавали странный характер разговору.
– Я тебя представлял совсем другим, Якопо, – сказал монах. – Вижу, сын мой, что разум твой не бродит во мраке и ты совершал тяжкие преступления против своей воли.
– Боюсь, что это так, почтенный монах…
– И в мучительном горе твоем ты должен чувствовать теперь, сколь они тяжки… – Отец Ансельмо замолк, внезапно услыхав приглушенные рыдания, и тогда только обнаружил, что они здесь не одни. Оглядевшись в тревоге, он заметил забившуюся в угол Джельсомину; тюремщики, сжалившись, пропустили ее, и она вошла в камеру следом за кармелитом, скрывшись за его широким платьем. Увидав девушку, Якопо застонал и, отвернувшись, прислонился к стене.
– Дочь моя, как ты сюда попала? – спросил священник.
– И кто ты?
– Это дочь главного смотрителя, – отозвался Якопо, видя, что Джельсомина не в силах отвечать. – Я познакомился с ней во время моих частых посещений тюрьмы.
Отец Ансельмо переводил взгляд с одного на другого.
Поначалу взор его был суров, но, всмотревшись в их лица, кармелит мало-помалу смягчился, видя, как они страдают.
– Вот плоды людских страстей! – сказал он, и в тоне его слышались упрек и сострадание. – Это извечные плоды преступления.
– Падре, – горячо воскликнул Якопо, – я заслужил упрек, но ангелы в небесах едва ли чище этой плачущей девушки!
– Рад слышать это. Я верю тебе, несчастный, и счастлив, что ты не принял на свою душу греха и не погубил это невинное создание.
Якопо тяжело дышал, а Джельсомина содрогалась от рыданий.
– Зачем же, поддавшись своей слабости, ты вошла сюда? – спросил кармелит, стараясь смотреть на девушку с упреком, чему никак не соответствовал его ласковый и мягкий голос. – Знала ли ты, что за человек тот, кого ты полюбила?
– Святая мадонна! – воскликнула девушка. – Нет! Нет!
Нет!
– Но теперь, когда истина тебе открыта, ты перестала быть жертвой своей неразумной прихоти?
Джельсомина растерянно посмотрела на монаха, и вновь страдание отразилось на ее лице. Она опустила голову скорее от боли, чем от стыда, и ничего не ответила.
– Я не вижу смысла в этом свидании, дети мои, – продолжал священник. – Меня послали сюда выслушать исповедь браво, и, разумеется, девушка, у которой есть так много причин осуждать человека, столь долго ее обманывавшего, не захочет слышать подробности о его жизни.
– Нет, нет, – снова прошептала Джельсомина, исступленно замахав руками.
– Будет лучше, падре, если она поверит самым ужасным слухам обо мне, – с горечью сказал Якопо, – тогда она научится ненавидеть даже память обо мне.
Джельсомина не ответила, лишь снова повторив свой неистовый жест.
– Сердце бедной девушки тяжко ранено, – сочувственно произнес монах. – С таким нежным цветком нельзя обращаться грубо. Прислушайся к голосу рассудка, дочь моя, и не поддавайся слабости.
– Не спрашивайте ее ни о чем, падре, пусть она проклянет меня и уйдет отсюда!
– Карло! – воскликнула Джельсомина. Воцарилось долгое молчание. Монах размышлял о том, что человеческое чувство сильнее его доводов и что сердце Джельсомины исцелит только время. В душе заключенного шла такая жестокая борьба, какой ему, вероятно, еще ни разу не доводилось испытать, но земные желания, все еще владевшие им, наконец победили.