– Ты прочел все молитвы, падре? – обратился к монаху начальник отряда, которому было поручено присутствовать при казни. – Хотя великий сенат наказывает виновных, он все же милосерден к душам грешников.
– Значит, ты не получал никакого другого приказа? –
спросил его монах, снова невольно всматриваясь в окна дворца. – Неужели узник должен умереть?
Офицер улыбнулся наивности монаха, и в улыбке его сквозило равнодушие человека, слишком привыкшего к зрелищам страданий, чтобы испытывать жалость.
– Разве кто-нибудь сомневается в этом? – спросил он. –
Такова участь человека, святой отец, особенно же это относится к тем, на кого пал приговор Святого Марка. Вашему подопечному лучше бы позаботиться о своей душе, пока еще есть время.
– Видно, ты получил точный и определенный приказ!
Что же, и час казни уже предрешен?
– Да, падре, и он близится. Торопитесь с отпущением грехов, если вы еще не сделали этого.
Офицер взглянул на башенные часы и спокойно отошел. Снова осужденный и монах остались одни меж колоннами. Кармелит явно не мог смириться с мыслью, что казнь в самом деле состоится.
– Неужели надежда оставила тебя, Якопо? – спросил он.
– Я все еще надеюсь, падре, но лишь на бога.
– Они не смеют совершить такое злодеяние! Я исповедовал Антонио… Я был свидетелем его гибели, и дож знает это!
– Даже самый справедливый дож не в силах ничего сделать, если всем правит небольшая группа себялюбцев.
Ты еще совсем неопытен в действиях сената, падре!
– Я не осмелюсь сказать, что господь покарает тех, кто совершит это преступление, ибо пути господни неисповедимы… Помолимся еще, сын мой!
Кармелит и Якопо рядом преклонили колена, голова несчастного склонилась к плахе, меж тем как монах в последний раз взывал к милости божьей. Затем монах встал, оставив осужденного в прежней позе.
В эту минуту к ним подошли офицер и палач; коснувшись плеча отца Ансельмо, офицер указал на видневшиеся вдали часы.
– Время близится, – шепнул он скорее по привычке, чем из жалости к осужденному.
Кармелит невольно вновь обернулся к дворцу, забыв в этот миг все, кроме надежды на земную справедливость. В
окнах маячили чьи-то тени, и он вообразил, что сейчас последует сигнал остановить надвигающуюся смерть.
– Погодите! – закричал он. – Во имя пресвятой девы
Марии, не торопитесь!
Проникнутый страданием женский голос, словно эхо, повторил слова монаха, и вслед за тем прорвавшись сквозь строй далматинцев, к группе людей, стоявших меж колоннами, подбежала Джельсомина. Толпу охватило изумление и любопытство, по площади прокатился глухой ропот.
– Безумная! – крикнул кто-то.
– Еще одна его жертва! – добавил чей-то голос, ибо, если человек известен каким-нибудь своим пороком, люди всегда готовы приписать ему и все прочие.
Джельсомина ухватилась за оковы Якопо, напрягая все силы, чтобы разорвать их.
– А я так надеялся, что тебе не придется видеть это зрелище, бедная Джельсомина, – сказал Якопо.
– Не тревожься, – задыхаясь от волнения, проговорила
Джельсомина, – они просто издеваются. , они хотят обмануть… Они не могут… Нет, они не смеют тронуть ни один волос на твоей голове!
– Джельсомина, любимая!
– Не удерживай меня! Я все расскажу людям! Сейчас они тебя не жалеют, но они узнают правду и полюбят тебя так же, как я!
– Благослови тебя бог? Но зачем, зачем ты сюда пришла!
– Не бойся за меня! Правда, я не привыкла видеть так много людей сразу, но вот послушай, как смело я буду говорить с ними! Я открою им всю правду! Мне только воздуха не хватает…
– Дорогая! У тебя есть мать.., отец. Им нужна твоя забота… И это сделает тебя счастливой.
– Ну вот, теперь я могу говорить, и ты увидишь, я сумею тебя оправдать!
Джельсомина высвободилась из объятий возлюбленного, которому, несмотря на его оковы, эта потеря показалась едва ли не тяжелее расставания с жизнью. Теперь борьба в душе Якопо, очевидно, стихла. Он покорно склонил голову на плаху, перед которой стоял на коленях, и по его светлому взгляду можно было догадаться, что он молился о той, что только сейчас покинула его.
Но Джельсомина и не думала сдаваться. Откинув волосы со своего чистого лба, она подошла к рыбакам, которых узнала по босым ногам и красным шапочкам. На лице ее блуждала улыбка, какую можно вообразить лишь у святых, познавших неземную любовь.
– Венецианцы! – крикнула она. – Я не виню вас! Вы пришли сюда, чтобы видеть смерть того, кто, как вам кажется, не достоин жить…