— Аннушка, Аннушка!
В комнату вошла черноволосая женщина. Савва Кузьмич покосился на образа.
— Аннушка, зачем ты свечи зажгла? — спросил он, почесывая смятый ворот русской рубахи.
Аннушка удивленно раскрыла глаза.
— Как зачем? Завтра день-то какой?
— Какой еще день?
— А вы, видно, память-то пропили? Какой день? Греховодник! Рождество Христово, вот какой!
Аннушка поправила ременный кушак, стягивающий ее тонкую талию.
— Бесстыдник, — продолжала она, покачивая головой, — допились до того, что ничего не помните. Я вас будила, будила, а вы только зубами скрипели.
— Какими зубами? — с раздражением переспросил Савва Кузьмич.
Аннушка фыркнула.
— Какими? Известно, не моими.
— Сны, что ли, вы нехорошие видите? — добавила она.
— Сны нехорошие, — крикнул Савва Кузьмич, — а тебе какое дело, сорока!
Аннушка пошла вон из комнаты, но на пороге остановилась и повернулась лицом к Савве Кузьмичу. Ему показалось, что в ее глазах вспыхнул лукавый огонек.
— А вас, Савва Кузьмич, Никодимка-работник спрашивает, — прошептала она.
Савва Кузьмич потянулся и зевнул.
— Зови его сюда.
Аннушка исчезла.
— Никодимка, — услышал Савва Кузьмич ее голос из соседней комнаты, — Никодимка, иди, тебя сам кличет.
На пороге появился Никодимка, белобрысый парень в рваном и очень коротеньком полушубке. Это был рабочий Саввы Кузьмича. Он крестился на образа и стоял на пороге, держа под мышкой какой-то сверток.
— Чего тебе? — спросил Савва Кузьмич.
Никодимка высморкался.
— До вашей милости; сделайте божескую милость, отпустите меня на деревню. Завтра я чуть свет здесь буду.
Савва Кузьмич нахмурил брови.
— То-то вы все отпустите, да отпустите! Я уж и без того всех отпустил. Всего с Аннушкой, да с тобой остался.
Никодимка переминался с ноги на ногу.
— Нет, уж вы и меня, сделайте милость, отпустите. Тут до деревни две версты всего, рукой подать, а завтра я чуть свет назад буду.
Савва Кузьмич почесал нос.
— Страшно одному-то. Неровен час, случится что.
Он подумал и добавил:
— Ну, да уж ладно, иди. Только ты, сделай милость, присядь, добрый человек, покалякаю я с тобою полчасика. Скука меня томит. На сердце так вот и вертит. Присядь, сделай милость. Тошно мне.
Никодимка осторожно опустил сверток на пол, на цыпочках подошел к дивану и опустился рядом на стул.
Затем он для чего-то вытер свои довольно чистые руки о грязные полы полушубка.
— Это что у тебя? — спросил Савва Кузьмич, кивая на сверток.
— Поддевка новая.
— Хорошая?
Парень осклабился.
— Буквально хорошая, казинетовая и на вате.
Савва Кузьмич улыбнулся.
— Празднику, значит, радуешься?
Парень просиял. Глаза его забегали, как мыши.
— Известно, радуюсь. Празднику кажиный хрестьянин, Савва Кузьмич рад бывает.
— Ну нет, ты этого не говори, — перебил его Савва Кузьмич, — не кажный может празднику радоваться, не кажный! Я вот тоже радуюсь, а вот приятель у меня есть один, из мещан он тоже, так тот не радуется. Нет, брат, ему не до радости. Его перед праздником, как беса, корежит!
Савва Кузьмич тихо засмеялся.
— Приятелю этому, — продолжал он, — Мухоморов фамилия. Меня-то Антроповым прозывают, а вот его Мухоморовым. Не слыхал такого?
Никодимка шевельнулся на стуле.
— Нет, не слыхал.
Савва Кузьмич вздохнул.
— И хорошо, добрый человек, сделал, что не слыхал. Этот человек, — добавил Антропов, приближая свое лицо к Никодимке, — этот человек душегубству причастен.