Несколько темных силуэтов пробежали, прыгая через него, как через труп. И вдруг что-то рявкнуло ему в самое ухо, что-то отвратительное и безумное, как хохот самого сатаны. В ту же минуту он увидел, что кто-то бежит к нему, кто-то удивительно длинный и странный, с искривленным от злобного гоготанья ртом. Он подумал:
«Смерть моя!»
И тотчас же почувствовал во всем своем теле острые пронзающие мурашки.
Он снова подумал:
«Кровь стынет. Меня убили! Сонного!»
Эта мысль повергла его вдруг в ужас, несмотря на то, что он уже давно подготовлял себя к ней старательно. Все в нем безмолвно вскрикнуло в отчаянии:
— Да быть этого не может! Я не хочу этого! Не хочу!
Безмерная жажда жизни внезапно будто спрыснула его на одну минуту живой водой. Порывистым движением он оторвал несколько от земли свое бессильно распластанное туловище и схватился рукою за рукоять сабли, пытаясь выдернуть ее из ножен, чтоб защищаться от кого-то. Но тут он увидел над собой лицо своей жены, все донельзя взволнованное и мучительно потрясенное, будто выдвинутое из тьмы стремительной силой. Низко склоняясь к нему и вся сотрясаясь от клокотавших в ней чувств, та проговорила:
— Этого теперь уже не надо!
И, поспешно сорвав его руку с рукоятки сабли, она с той же поспешностью, точно боясь опоздать, сложила его холодевшие пальцы в крестное знаменье.
Он услышал:
— Вот. Вот так! Вот все, что нужно.
И она припала к нему на грудь в безотчетном порыве. В нем будто что дрогнуло благостно, как единая капля чистейшей живой воды посреди уже мерзлой глыбы. Ему хотелось сказать:
— Спасибо: не забывай!
Но он не сказал этого. Не мог. Словно непроницаемая пелена постепенно задергивала его от всего мира, как падающий занавес. По всему его телу властно разливались тяжесть и оцепенение. Последняя мысль лениво шевельнулась в нем, как отходящая ко сну птица:
«Вероятно, то же самое чувствует и вода, замерзая в лед; ту же тяжесть и то же оцепенение. Но вода не исчезает, а лишь изменяет первоначальную форму. Может быть, и я…»
Он не успел продумать до конца этой мысли.
Его мысль замерзла. Он перестал сознавать себя.
— Он умер! — сказал санитар, прикасаясь к его одеревенелому плечу. — Носилки капитану Шустрову!
— Хороший был офицер, вечная ему память!
— Вы знаете, он только что перед самой войной женился. Бедный!
— Ишь как! Все внутренности разворотило!
— Где здесь капитан Шустров? Убит? О, Боже!
— Сестричка! Поплакали и довольно. Эх-хе-хе, все здесь останемся! Соблаговолите оставить ваши слезки и для других прочих! Которые также в свой черед!
Капитан Шустров не слышал этих отдельных возгласов, однако. Он лежал вытянувшись, с лицом неподвижным, как восковая маска, и он только воспринимал их, все эти возгласы, как дерево воспринимает удары молотка. Сознание молчало в нем, как молчит горное эхо до первого голоса вечно существующей жизни.
И вдруг он почувствовал, что в его окаменевшем сознании словно затеплилась слабая искорка. Сознание его дрогнуло внезапно, будто пробуждаясь от сна, и слабая искорка разгоралась все сильнее и сильнее, как пламя угля, раздуваемого чьими-то благостными устами, непорочными и чистыми. Теплые и благодатные, как молитва, чувства наполнили сознание его ароматной волной. Он ощутил собой вновь движение жизни, впрочем, едва уловимое, как мелодичное гуденье шмеля в цветочной клумбе, среди тихого сияния майского дня.
— Кто ты? — безмолвно спросил он в своем сознании того, чьи непорочные уста раздували в нем светлое пламя жизни.
И он услышал:
— Я — гений жизни. Я — ангел Пославшего меня. Я — летний дождь. Я — солнечный луч. На светлом венце чела моего начертано:
«Да возродится семя, упавшее в землю, в новой жизни!»
Сознание вновь благодатно дрогнуло в нем, и он внезапно понял, что он уже не капитан Шустров, но все же кто-то весьма близкий этому последнему. Мучительные слезы закипели в нем, и он тяжко расплакался, словно все его сознание исходило одними горькими слезами и мученьями. Тот же голос спросил его:
— О чем ты? Что видишь ты?
Он отвечал:
— Я вижу изодранные лоскуты тела человеческого на острых колючках проволок. Капли крови падают с них на землю, как слезы, насыщая почву. Я вижу туловища, раздавленные в кровавое месиво, и землю, скользкую от крови. Я вижу зарева пожаров, изуродованные лица и все ужасы войны. Вот отчего мои муки!
— Что думаешь ты?
— Я думаю, возможно ли, чтобы ужасы эти творились во имя преходящих материальных благ? Во имя приобретения земель? Во имя успехов торговли?