Помню, услышав впервые этот вой, я вскрикнул что-то нелепое и дикое.
И все помутилось в моих глазах, будто улицы города застлало удушливым дымом. Я опять вскрикнул, бросаясь к первому прохожему, будто ища у него защиты. Но тот испуганно отшатнулся от меня. Чего он испугался? Ужели мой вид в ту минуту…
Это меня рассердило. Я резко повернулся от него и быстро пошел домой. И, переходя из улицы в улицу, из одного мутного русла в другое, как щепка, влекомая бурным потоком, под этот беспрерывный вой железных псов, под вопли людей и шорох каменных глыб, будто стучавших зубами, я все думал и думал, блуждая вокруг одной и той же точки, как соломинка в водовороте. Впрочем, я все отклоняюсь в сторону, путаясь среди этого жуткого лабиринта. Еще раз попробую быть последовательным.
Итак, я и жена сидели у маленького столика в этом подвале, в этой нашей новой квартире, куда мы перебрались после того, как наша прежняя была разрушена пушечным снарядом.
Мы вполголоса переговаривались и порой беспокойно прислушивались к тому, что творилось на улице. А наш сынишка беззаботно возился в своей постельке, пыряясь с подушкой и любовно переговариваясь с нею, как с живым существом. Дети — не взрослые. Они и мертвых наделяют жизнью, в то время как взрослые превращают в трупы живых.
Когда пушечный рев стих, мы решились, наконец, зажечь лампу. Лицо жены несколько просветлело. И вместе с лампой и столиком мы перебрались в уголок к нашему сынишке. Наш крошка и не думал о сне, отоспавшись за день, и нам хотелось поболтать с ним немного, чтобы рассеять несколько этой болтовней зловещий кошмар, окутывавший души наши.
Но тут произошло нечто необычайное. Впрочем, что есть необычайное?
Едва мы только расселись у постельки сына, пушки вновь рявкнули отрывисто и резко. Вероятно, где-то близко дали залп. И этот рев был так оглушителен, что стены дома дрогнули, как бы зашатавшись на своих основаниях, а вещи, загораживавшие одно из окон и постельку нашего крошки, стремительно посыпались вниз, как камни взорванной скалы. Мы оцепенели на своих местах; и в тот же миг мы услышали, как где-то совсем рядом щелкнул ружейный выстрел. Осколки разбитого стекла посыпались на пол, и подле наших ног ударила в пол пуля. Мы вскочили со своих мест. Жена же тотчас потушила лампу, а я, как был, бросился в дверь на улицу, чтобы разрешить мучительную загадку. Беспокойная мысль вновь заклокотала во мне. Мне было ясно, что выстрел был сделан умышленно. Стрелявший хотел убить одного из нас. Кого именно? Меня, жену, сына? Для чего? Для каких целей? Ужели стрелявший хотел совершить бесцельное убийство? Убийство ради убийства? Тихонько потянув к себе калитку, я выглянул на улицу. Там было темно и холодно. Фонари не горели. Каменные дома стояли рядами, неподвижные и молчаливые, без единого огонька в окнах, и их стекла мутно и странно светились в тусклой мути улицы, как слепые глаза. На улице не было видно ни души. Пушки не ревели больше. Беззвучная тишина сковывала воздух, будто весь проникнутый каким-то острым запахом, возбуждавшим во мне беспокойство и тоску. Я весь выдвинулся из-за калитки, вглядываясь в туманную муть и прислушиваясь. И тотчас же я едва не отпрыгнул назад.
Однако, я заставил себя остаться на месте, напрягая все свое самообладание. Дело в том, что я увидел в слуховом окне трехэтажного дома напротив как бы мелькнувший огонек, будто кто-то мне невидимый курил там папиросу, стараясь быть скрытым от постороннего глаза. И вместе с тем я с отчетливостью увидел там же слегка и осторожно выдвинутое из слухового окна ружейное дуло, тускло мелькнувшее в сумраке. Это дуло слегка передвигалось, то уклоняясь вправо, то перемещаясь налево, будто темная дыра окна разыскивала кого-то своим хоботом. Я дрогнул. И прежде, чем я успел отдать себе отчет в том, что происходило, снова резко хлопнул ружейный выстрел. Пуля ударила возле меня в фундамент дома и, вероятно, делая прыжок в сторону, протяжно простонала. А темное отверстие того слухового окна снова втянуло в себя ружейное дуло, осторожно и медленно, как туловище насекомого втягивает в себя жало.