— И служить бы только своей семье! — ответил я на вопрос Прасковьюшки.
Та беспокойно окликнула меня.
А я прошел в сад и опустился на скамью. Увядшие листья тихо шуршали вокруг, точно переговариваясь о тайнах смерти; синицы беспокойно перекликались в побуревшем кустарнике, чуя над собою ястреба; и тень, бросаемая ближней березой, такой стройной и наивной с виду, походила на эшафот. Я поглядывал то на эту тень, то на осыпающиеся листья, занятый моими думами, и поджидал поверенного, который должен был заехать в усадьбу с часу на час. Мне надо было утверждаться в правах наследства после смерти сына, так как имение принадлежало покойной жене и после смерти ее и Семена стало всецело собственностью Володечки.
Настойчиво сбив себя на эти мысли, я погрузился было в хозяйственные соображения. Но тут зашумел ветер, тень от березы заколебалась, и под перекладиной эшафота судорожно закрутился кто-то, тонкий и длинный.
И жалко беспомощный.
Я вскрикнул каким-то похожим на лай голосом и, сильно извиваясь всем телом, побежал к балкону.
— Прасковья! Прасковья! — гневно кричал я, с трудом переставляя словно перебитые во всех суставах ноги.
На ступени балкона мне помогла взобраться Прасковьюшка. Она тотчас же уложила меня в постель и, прикрыв беличьим полушубком, поила с блюдечка горячим отваром из богородской травы. Мои внутренности прыгали в мучительном ознобе, а щеки передергивала гримаса. И хотелось спрятаться от самого себя.
Обжигая о блюдечко губы и стуча от холода зубами, я сказал:
— Володечка рос с характером женственным, нежным и мягким, как воск. Он был похож на покойную жену, и поэтому-то я так любил его. Семен был груб и мужиковат. Ты меня слушаешь? Да?
Прасковьюшка горестно всплеснула руками.
— Порфирий Сергеич, измучили вы и себя и меня. До ноготка измучили!
Сдерживаясь и почти холодно, я ответил:
— Что делать. Володечку-то ведь не воскресить!
Поверенный приехал в сумерки, и я целый час беседовал с ним о деле, советуясь, в каких архивах надо исхлопотать недостававшие бумаги. Тот справлялся у меня:
— Какой суммой можно приблизительно выразить все наследство, переходящее к вам после покойного сына?
Сидя в постели, я отвечал:
— Шестьюдесятью пятью тысячами или около этого. Пожалуй, несколько побольше.
Мои виски поламывало; мозг будто шевелился в голове, желая сбросить с себя тусклую пелену, как сбрасывает воскресающая вода холодные оковы льдов. Но я упирался против этих усилий, почему-то тревожась и пугаясь.
Гримаса все еще касалась моих щек, и тусклый свет свечи больно резал глаза, точно ее оранжевые лучи были отточены для боя.
Томясь тревогой и опасением, я все же продолжал мой разговор с поверенным, но, когда он протянул мне свою руку, уже прощаясь, будто огромный вал плеснул мне в самое лицо, обдавая мой мозг горячими и светящимися брызгами.
Я вскрикнул, чувствуя пламя на моих щеках, и с силой схватил протянутую мне руку.
— Я понял все! Все, — заговорил я в неописуемом волнении, весь обволакиваемый горячим туманом.
В глазах моего гостя метнулось смущение или боязнь.
— То есть, что поняли? — произнес он робко.
Его брови приподнялись выше, но, несмотря на его легкое сопротивление, я усадил его на свою постель.
— Я понял все, — между тем, повторял я подавленно. — Все! Черный буйвол — это государственность! Это вековая идее о насильственном соединении семей в одну каменную твердыню! Это та самая Вавилонская башня, которую человечество воздвигает из века в век, вознося ее все выше и выше. И вот что сделало это чудовище: рожденное семьей, оно раздавило семью. Ответьте мне, где моя семья? — воскликнул я запальчиво, горестно и судорожно. — Где Володечка? где Семен? где моя жена? Всех раздавила Вавилонская башня. Слышите? так или не так?
Я рванулся, зарыл лицо в подушки, и меня будто накрыло пламенное покрывало. Когда я открыл глаза, поверенного в моей комнате не было.
Никого не было в моей комнате. Никого, кроме трех портретов: жены, Семена, Володечки. И свеча не колебала пламени, как мертвая. И тени стояли в углах не шевелясь, как застывшие трупы.
Было, очевидно, поздно. Я оробел и решил идти спать в Прасковьюшкину комнату. Вопрос только — уснули? Но если уж не спать, так все же лучше там, чем здесь. Я тихо двинулся коридором, ощущая телом мертвящую тишину стен, тесных как ущелье. И заглянул в щель полузакрытой комнатки. Прасковьюшка стояла в углу на коленях, спиной ко мне, и вся ее комната шепотливо повторяла за ней:
— Упокой, Господи, души усопших Семена и Владимира!