А что такое красота? Разве она не в зависимости от остроты нашего зрения? Впрочем, буду рассказывать все по порядку.
Как-то мне случайно встретилась девушка, поразившая меня своей красотой. Тонкая и стройная, с грациозной белокурой головой и нежным цветом лица, она резко выделялась из толпы, как прекрасная лилия, взросшая среди лопухов. Я увидел ее и полюбил сразу, а через несколько месяцев она стала моей женой, ибо и она полюбила меня всем сердцем. Мое счастье казалось мне бесконечным. Я безумно любил мою жену и гордился ею, как великолепнейшим цветком; я не знал тогда, что вся ее красота обусловливается лишь тупостью моего зрения, и я ловил ее поцелуи, как подарки неба. Кожа ее лица, красота ее великолепно очерченных губ, — все в ней влекло меня к себе неудержимо, и я упивался ею, боготворя ее красоту, как лучшее украшение природы. Я поклонялся этой красоте, как божеству, я — жалкий и слепой крот! Я не знал, что меня обманули, жестоко обманули!
Однако, через некоторое время я несколько утомился моею любовью, и мой любимый труд, мои научные исследования, забытые ради красоты этой женщины, вновь повлекли меня к себе. Видимо, я предчувствовал инстинктивно, что красота там, куда нам воспрещен доступ, а не здесь, у тела этой женщины. Не здесь, не здесь! И в то же время я сознавал, что женщина будет мешать моим пламенным изысканиям, так как науке надо отдаваться так же, как и женщине, сберегая лишь для нее одной все свои силы. Ввиду этого я уговорил мою жену уехать погостить к ее родителям хотя бы на месяц, на два, в далекий провинциальный город, ссылаясь ей на неотложные и серьезные работы. Она поплакала, но согласилась со мной и уехала. Я вновь остался один и заперся у себя в кабинете с целыми рядами микроскопов, поджидавшими меня, как грозные батареи, при помощи которых я хотел атаковать неведомые миры, неведомые области и страны. Мне было жаль жену, но что же делать! Доступ в те неведомые области так труден и мучителен; каждый малейший шаг вперед требует от нас непоколебимого упорства и такого напряженного подъема всех наших сил и способностей, что нередко мы падаем, раздавленные этой непосильной ношей пробужденного и восставшего духа. А благодарная толпа идет следом за нами, шагая по нашим телам, как по дохлым котятам. И она рвет из наших рук сомнительные плоды наших ужасных усилий, ломая нам костенеющие пальцы, в то время, когда мы истекаем кровью. Ха-ха!
Итак, я весь погрузился в работу, не видя людей, не выходя на улицу, все часы проводя с моей могучей батареей. Два раза в день прислуга приготовляла мне в соседней комнате пищу и питье. Дважды в неделю я получал от жены письма; раз в неделю я писал ей коротко и просто. И это было все, что напоминало мне о жизни. Я был один с моим исследованием.
Между тем, моя батарея работала на славу, я лихо обстреливал неведомое и ждал, что вот-вот стены неприступного Иерихона дрогнут и падут с негодующим гулом. Я ощущал в моем сердце уже радость и счастье победителя, ко тут я стал замечать за собою нечто не совсем заурядное.
Я стал замечать, что мое физическое зрение как бы несколько притупилось, а духовное страшно обострилось и окрепло. Иначе сказать, глядя прямо перед собой в пустое пространство, я мог великолепно вообразить и ясно видеть все, что только приходило мне на ум, хотя бы самый обыкновенный лист самой обыкновенной писчей бумаги. При этом я всегда видел его не таким, каким он кажется всем вам, а таким, каким он является, будучи рассматриваем в микроскоп. Только таким. Как видите, выросла и окрепла сила моего воображения, причем это воображение никогда не коверкало предо мной изображаемые им предметы, а показывало мне их, как они есть по существу, перед зорким глазом науки, а не перед тупым глазом крота. Правда, такую силу мое зрение проявляло лишь минутами, и это состояние несколько удручало меня, но все же оно не мешало мне в моих работах. Когда же, впервые после перерождения моего зрения, я сел писать жене письмо, мне встретились непреодолимые препятствия, ибо мне пришлось старательно обходить пером все эти рытвины и канавы, недоступные обыкновенному зрению, но ясно видимые мной теперь на листе бумаги. Повторяю, писанье по такому изрытому полю доставило мне много хлопот, и, вероятно, мое письмо представляло собою весьма оригинальное зрелище, ибо ровно через сутки жена взволнованно постучалась в дверь моего кабинета. Я узнал ее еще на лестнице по ее походке и быстро пошел на стук ее руки; я был взволнован радостью встречи.