И юноша скрылся за углом. А я упал наземь, — вдруг закричал Марк с яростью, сразу и нежданно исказившей все его лицо в одну страшную маску, в одну яростную судорогу, — и стал плакать и биться об острые камни… Я! Марк центурион! Стал биться… биться и кричать! Вот так… — приговаривал он, — вот так… вот этак… И выть, как взбесившийся пес!.. Я!.. Я!.. Центурион Марк Бешеный!..
Марк завыл и, упав на пол, забился, словно в конвульсиях. Его лицо сделалось багрово-красным, а на его губах появилась пена. Из рассеченной брови поползла кровь.
— У-у-у… — выл он, — у-у-у… — и бился еще яростнее.
Его родители заплакали, прикрывая глаза, скорбно вздрагивая. А профессор понял, что больного властно охватывает жестокий и буйный припадок, что он может сейчас раскроить себе череп о доски пола.
Он позвонил смотрителю и, когда тот вошел, коротко и тихо приказал:
— Четырех служителей и смирительную рубашку… Скорее…
Это гипноз?
Рослый уфимский помещик рассказал мне нижеследующее:
— Старые пчелинцы, всю свою жизнь изжившие в лесу, почти в полнейшем уединении, как добровольные схимники, как какие-нибудь индусские факиры, всегда производили на меня впечатление людей, знающих то, о чем обыкновенные смертные даже и не подозревают.
Природа богата тайнами, и, очевидно, эти тайны разгадываются лучше при том огромном напряжении воли человека, какое только может дать полное уединение, жизнь в лесу, где-нибудь на берегу светлого источника, с глазу на глаз с природой, в долгих и задушевных беседах с нею.
Но пчелинец Сергей, живший на пчельнике моем в лесных дебрях Уфимской губернии, порою производил на меня прямо-таки жуткое впечатление.
Это был человек 52 лет от роду, тонкий и высокий мордвин, с молодости обрекший себя на уход за пчелами, на уединенную жизнь в лесу, оставшийся, вероятно, в силу этого холостяком. Его подбородок и губы были, кроме того, совершенно голы, как у скопца, а белокурые волосы на полове всегда до глянца умащены деревянным маслом. Но особенно поражали в нем его глаза. Белесовато-серые, они всегда оглядывали беседовавшего с ним человека холодно-насмешливым и высокомерным взглядом, презрительным, как плевок в лицо.
Спешу к этому добавить: одевался он всегда в белую холщевую рубаху, такие же порты и свежие липовые лапти, так вкусно пахнувшие свежим запахом леса.
Я всегда думал о нем:
«Этот Сергей — загадка. Шарада на двух ногах. Знак вопроса, обрядившийся в крестьянское платье!» И я не любил его. Пожалуй, даже побаивался. Подозревал в нем какого-то трагического фокусника, осведомленного хорошо в том, о чем лучше и не знать.
И как оказалось впоследствии, я был прав. Совершенно прав. Знак вопроса сдернул передо мной на мгновение маску.
Это произошло так.
Случилось, что мне пришлось заночевать в лесу, на пчельнике у Сергея, как раз в страстную субботу.
Приехал я к нему верхом и на одну минуту, чтоб свести счеты за треть года по продаже меда, лык и мочалы, ибо он заведовал всей этой отраслью моего лесного хозяйства. И я рассчитывал вернуться домой в усадьбу к вечернему чаю. Никак не позже. Но овражек, преграждавший мне путь к дому, пропустив меня к Сергею, неожиданно разбушевался ко времени моего обратного отъезда, внезапно из тихого и смирного ручейка превратясь в яростный Терек, из ручного ягненка перекинувшись в барса.
И… волей-неволей я вернулся к Сергею, побоявшись совершить рискованный путь ночью.
Тот встретил меня сердитый.
Его прозрачные глаза так и обдали меня целым водопадом самого обидного презрения.
— Почему домой не уехал? — спросил он меня. Он всем говорил «ты».
— Овражек не пустил. Слышишь: завыл, как бешеный. Проходу не дал… — с сожалением развел я руками.
— А ты все-таки попробовал бы, — холодно выговорил Сергей и вдруг с насмешливой улыбкой добавил: — Есть такие, которые умеющие люди…
— Какие люди?
— Которые воду умеют отводить!
— Как отводить воду?
— А так. Как топором ее перерубят. Вот как топором полено…
— Не говори вздора, — рассердился я.
Он сказал:
— А ты или позабыл о Моисее?
Он опять облил меня насмешкой и тихо, с лукавыми огоньками в белесых глазах прошептал:
— И о жрецах египетского фараона? Ты забыл?
Мы сидели на лесной поляне у пчельника. Вокруг дымились темные вешние сумерки, и от проснувшейся почвы веяло холодком. Сергей сидел в нескольких шагах от меня и, разговаривая со мною, быстро кружил, будто играя, тонкой осиновой палочкой.
— Те вод не отводили, — ответил я, чтоб сказать что-нибудь.
— Жрецы фараона? — догадался Сергей. — Ну да. Те жезл бросали, и он у них змеей извивался. Да?
— Да.
— Вот так? — внезапно спросил Сергей, и вдруг лукнул с этими словами свою палочку, бросая ее на поляну, — вот так?
Его палочка упала шагах в трех от меня меж иссохшей травы. И, была ли то игра сумерек, — но мне явственно показалось, что эта палочка вся судорожно извернулась меж травы, как проснувшаяся змея.
Мои щеки больно дрогнули от выражения ужаса. И Сергей, очевидно, заметил это. Поспешно подойдя к своей палке, он быстро поднял ее. Бережно, точно лаская, погладил. И сказал:
— Ты не думай, что думаешь: палочка жибленькая. Ежели умеючи бросить ее, она, конечно, может изогнуться опосле. Даже обязательно должна. Ежели умеючи…
Два странных серых луча медленно вышли из его глаз. И прикоснулись к моему мозгу, сердцу и глазам.
Он сел на свое прежнее место, повторяя:
— Даже обязательно должна повиноваться… Если в умных руках.
А я, весь поджигаемый каким-то особым любопытством, вдруг простонал помимо своей воли:
— Сергей… Пожалуйста… Еще…
— Пошутить с посошком? — спросил он меня. — Чтоб вроде совы?
И он бросил палочку прямо над собой, издав губами какой-то звук, похожий на звук птичьего полета.
И я увидел над его головой мелькнувшую сову.
— Жибленькая палочка-то, — снова пояснил Сергей, — может и на манер совы…
Мне стало холодно. Мои зубы чуть ли не застучали. Между тем, Сергей взмахнул над собой рукой, вновь ловя свой посошок, и грубо сказал мне:
— Ну, а теперь идем спать. В караулку. Пора! Пора!
Опять помимо своей воли я простонал:
— Сергей, покажи мне еще! Сергей!
Холод ходил вокруг меня, и два серых луча осторожно ощупывали мой мозг, словно напитывая его каким-то особым мучительно-сладким ядом.
— Сергей! Пожалуйста! Еще! — повторял я со своего пенька.
Сумерки дымились вокруг, и отдаленная стена леса что-то невнятно бормотала на своем непонятном языке.
— Пора спать, — упрямо твердил Сергей, — пора спать! Сейчас пора спать!
Но я прекрасно видел, что он отнюдь спать не хочет. Что он и сам томится весь больным и непреодолимым желанием показать мне нечто.
Нечто совсем уж сверхъестественное. И я даже догадывался об этом нечто. Нащупывал его своим мозгом, отравленным бесцветными лучами, похожими на призраки.
— Сергей, пожалуйста, — стонал я.
Он встал с пенька и подошел ко мне быстрым, неслышным шагом.
— Хочешь? — повелительно крикнул он мне. — Да?
— Да… — точно стонал я.
Лицо Сергея все содрогнулось. И, изгибаясь ко мне, он прошептал:
— Сейчас я могу показать только… Голгофу. Хочешь?
Не в силах вымолвить слова, я кивнул головой.
Сергея точно качнуло. Опять согнувшись ко мне, он просительно выговорил:
— Стань на колени…
— Так?
— И гляди туда. Вон на то облако…
— На то?
— Да. И держись за мою руку.
Плоские губы Сергея старчески шамкали, точно пережевывая жвачку.
— Так?
— Крепче!
Мы переговаривались шепотом, похожим на бормотанье леса. На шорох высохших листьев в глубоких просеках безлюдного леса.
— Крепче!
— Так?
— Еще крепче!
Сергей опустился рядом со мной на колени и что-то забормотал настойчиво и упорно, порой точно приказывая, порой точно умоляя кого-то в тоскливых слезах.