Я же тихо повернулся и пошел к себе домой в мрачный подвал, похожий на нору.
— Ишь ты, — шептал я сосредоточенно, одними губами.
То, что я увидел, как бы нисколько не поразило меня. Я, видимо, уже потерял способность удивляться. И если бы каменные дома улицы скрестили в дикой схватке, как мечи, свои водосточные трубы, из моего горла все же не вырвалось бы ни единого возгласа удивления. Однако, когда жена уснула, примостившись рядом с постелькой сына на двух сдвинутых креслах, я снова вышел на двор. И, отворив калитку, я выглянул на улицу. Там по-прежнему было тихо и сумрачно, и по-прежнему на меня пахнуло чем-то жутким и мучительным от этой необычайной тишины будто бредившего города. Я взглянул туда, на слуховое окно. И на его темном фоне теперь я увидел бледное лицо человека. Человек этот, выставив из окна голову и опираясь щекой на ладонь, как будто напряженно раздумывал о чем-то. Я тихонько кашлянул. И тогда тот медленно повернул голову, вглядываясь в меня. Я весь шевельнулся под этим взглядом и тихо двинулся к нему навстречу, не спуская глаз со слухового окна. Впрочем, на полдороге я остановился, будто скованный внезапной робостью. И тогда я услышал шепот того, глядевшего на меня:
— Ты чего же стал? Иди же ко мне!
Он несколько помолчал и добавил:
— Я ведь не укушу. Сейчас отошло от меня то! Слышишь?
— Зачем я пойду к тебе? — внезапно спросил и я шепотом же, чувствуя прилив смертельного озноба.
Губы того как будто криво раздвинулись.
Я услышал:
— Как зачем? Ведь надо же тебе узнать — то, зачем я в тебя давеча стрелял?
— В меня? А раньше в моего сына? — снова спросил я того, в то время как мое тело будто все расторгалось клокотавшими в нем ощущениями, острыми и могучими.
— Ведь ты же? — вскрикнул я. — Сознайся: ведь ты же?
Тот лениво кивнул головой.
— А раньше в твоего сына, — невозмутимо согласился он.
Все мое существо неудержимо сотряслось от этих слов, будто превращаясь в пламень и бурю.
— Ты же? — снова выкрикнул я, изгибаясь.
— Я же, — ответил тот, равнодушно и холодно, словно вырубая свой ответ из ледяной глыбы. — Я же!
Я бросился бегом через улицу, проскочил в калитку и по темной лестнице устремился на чердак, будто увлекаемый неодолимой волной.
Перед дверью чердака, впрочем, я несколько замешкался. Когда, наконец, я отворил дверь, тот незнакомый мне все так же глядел в окно, не обращая на меня ни малейшего внимания, будто занятый своими собственными мыслями. Я сделал несколько шагов, сел на какой-то перевернутый вверх дном ящик и огляделся. Очевидно, тот, незнакомый, уже давно занимался своим ужасным делом: охотой на людей. И он приспособил этот чердак себе под жилье. В двух шагах от меня, у изгиба дымовой трубы, прямо на землю был брошен неряшливый тюфяк, накрытый до половины шубой из черной овчины. Рядом был поставлен табурет, на котором размещались: фонарь с зажженной восковой свечкой, краюха ржаного хлеба и хлебный ножик с отломанным концом. Возле табурета стояло ведро с водой, так что свет от фонаря мигал на поверхности воды тусклой звездой. А еще дальше на полу лежали длинное одноствольное ружье и потертая сумка с патронами. Между тем, я все молчаливо сидел на ящике и с жутким чувством оглядывал все эти вещи. Все эти вещи охотника за людьми! Охотник за людьми, — это сознание будто увлекало меня на дно какого-то мучительного омута.
— Ну, ты, — проговорил вдруг я резко, — охотник за людьми! Чего же ты в окно-то глядишь? Или не видишь, что я пришел!
— Для ради опроса? — отвечал мне тот равнодушно и вяло, не переменяя позы и только слегка повертывая голову, так что я увидел кончик его носа. — Для ради опроса? И ты тоже, — добавил он затем, — чего раньше-то боялся идти? Во всем доме ни единой живой душеньки нет, только вот я да кошка, вон там, за трубой. Разбежались все жильцы. От сотрясения вселенной, — опять добавил он через минуту.
— А ты мне зубы-то не заговаривай, — крикнул я злобно. — Ишь! В людей стреляет, в людей! И потом будто не он. «Все жильцы разбежались, за трубой кошка!» Я о кошке пришел тебя спрашивать? Ну?
Тот как будто бы усмехнулся. Из его горла, по крайней мере, вырвался неопределенный отрывистый звук, точно он поперхнулся от нервного смешка.
— Чудак-человек, — проговорил он, — кто о чем, а он все о том же. И веришь ли, когда сотрясались Магор и Содома (он хотел сказать, вероятно, Содом и Гомора), когда Магор и Содома сотрясались, единожды произошел вот такой же точно случай, как и с тобой…
— Ну? — перебил я его резко.
— Понимаешь ли, храмы богов падали в подземные проруби с треском и дымом. Храмы богов! А между прочим, один воробей той же минутой жаловался вот так же, как и ты: «Так и так, у меня в левом крылышке, дескать, два пера опалило, — почему и за что?»
Меня будто кто толкнул с моего места; я быстро подбежал к тому, схватил его за шиворот и с силой оторвал от окна.
— А кто дал тебе это право, — кричал я, потрясая его и пригибая к земле, — кто тебе дал это право приравнивать человека к воробью? Кто?
Я с силой бросил его на землю. Он даже не пошевелился и остался сидеть на том же месте и в том же положении, в какое поверг его мой толчок. В то же время свет фонаря ударил ему в лицо, и я увидел желтое с редкой бородкой лицо, мутные беспокойные глаза и широкий рот, растянутый в какую-то нелепую усмешку. Весь его вид внезапно и больно толкнул меня в сердце, и тотчас же мое внимание привлекли на себя его руки. В то время, как он оставался неподвижным, эти руки беспокойно и беспрерывно блуждали вокруг него, точно разыскивая что-то. И все, что случайно подвертывалось им, был ли это лоскуток бумаги или затоптанный окурок папиросы, все немедленно с беспокойной жадностью разрывалось ими на мельчайшие кусочки и отшвыривалось затем прочь брезгливым и поспешным движением.
И мне было ясно, что если бы под эти жестокие руки случайно попало живое тело человека, они так же разодрали бы и его с той же беспокойной жадностью, а затем брезгливо отшвырнули бы его прочь.
Все во мне безмолвно вскрикнуло:
— Сумасшедший!
Я сказал, склоняясь к его липу, похожему на маску:
— Ты болен, ты тяжко болен!
Он глядел на меня во все глаза, беспокойно выщипывая вату из-под подкладки своего пальто, и молчал. Я притих тоже, будто завороженный необычным зрелищем.
Наконец, тот заговорил, сводя лоб в поперечные морщины и, видимо, делая над собой усилие, чтобы привести в порядок свои мысли.
— Когда сотрясается камень, — заговорил он, — мудрено ли, если мозг человеческий и сердце человеческое дадут трещины, — как ты думаешь? Он пожевал губами и добавил: — Видишь, я не уклоняюсь от правосудия. Сознаюсь: бывают минуты, когда мысль треплет бурей. То есть наподобие буквального недуга. Но бывают и минуты здравомыслящей ясности и полной трезвости положения. И в эту минуту полной трезвости я скажу тебе вот что. Слушай! Вот что именно.
Он замолчал, видимо, делая над собою усилие, чтобы сосредоточить свои рассеиваемые бурей мысли. Его желтое, изнуренное этой бурей лицо, раньше неподвижное, как картонная маска, теперь все шевелилось, будто на его лице не было ни единой неподвижной точки. Морщины бегали по нему беспрерывно, как зыбь на взбудораженном озере. И он сидел и молчал, весь поглощенный своей работой. На чердаке стало тихо. Железные скаты крыши низко и шатрообразно висели над нами. Желтый глаз фонаря, не моргая, глядел в мое лицо. Да мутная звезда шевелилась в ведре с водой.