Кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулся. Это был Шон.
– Ты идешь домой? – спросил он.
– Да, – сказал я.
– Тогда идем прямо сейчас, а то я опоздаю на свой поезд. Я хотел поговорить с тобой.
Мы двинулись к лифтовому холлу и наткнулись по дороге на Эдвина, который возился с чем-то у принтера. У него была очень недовольная физиономия, и он разводил в раздражении руками и ужасно ругался.
– Мне это крайне не нравится, – сказал Эдвин.
– В чем дело? – спросил я.
– Почему он спрашивает меня про размер бумаги?
– Ты имеешь в виду принтер?
– Да, принтер. Он стоит миллион долларов и еще спрашивает меня о чем-то.
– Восемьдесят тысяч, – сказал я.
– Что ты имеешь в виду?
– Принтер стоит восемьдесят тысяч.
– Это немало. Он не должен спрашивать меня про размер бумаги.
– Конечно.
– Откуда я могу знать, какой мне нужен размер?
– Попробуй нажать любую клавишу, – сказал я.
Эдвин нажал что-то, и принтер начал работать.
– Отлично, – сказал Эдвин. – Я слышал, что ты разобрался сегодня с этими бондами.
– Да.
– Спасибо.
– Конечно, – сказал я.
– Я бы хотел обсудить это с тобой подробнее. Давай завтра. Сразу после четырех.
– Хорошо.
Эдвин собрал свои бумаги.
– Я хочу в этом разобраться, – сказал он.
– Конечно, – сказал я.
– Увидимся, – сказал Эдвин.
– Хорошо, – сказал я.
Мы подошли с Шоном к лифтовому холлу. И я пошутил немного по поводу Эдвина и принтера. Но Шон не поддержал мою шутку и признался, что его тоже страшно раздражает всякое такое и что он считает, что за эти деньги принтер должен еще приносить распечатки на стол.
– Да, – сказал я, – и чистить ботинки.
– Ха, – сказал Шон, – это было бы совсем неплохо. Тем более сейчас – когда все просто помешались на безопасности – ребят, которые чистят ботинки, перестали пускать к нам наверх.
– Ты знаешь, а я никогда не чистил ботинки у этих ребят.
– Почему?
– Я чувствовал бы себя неловко.
– Правда?
– Тем более, если еще при этом читать газету…
– А что за проблемы у тебя с газетой?
– Говорю тебе, я чувствовал бы себя неловко.
Шон посмотрел на меня так, как будто бы он видел меня первый раз в жизни.
– Ты знаешь, – сказал он, – я могу это понять.
– Все считают, что мы будем объединяться с этим немецким банком, – сказал мне Шон, когда мы вошли в лифт.
– Да, – сказал я.
– Как тебе эта новость?
– Не знаю. Будем надеяться, что все пройдет нормально.
– Ты был в Чейзе, когда все это началось?
– Да, я это все пережил. А ты?
– Нет, я ушел гораздо раньше, – сказал Шон.
– Они выгнали много наших тогда.
– Да, я знаю.
– Мне как-то пришлось разговаривать с одним парнем из Chemical. Это было почти сразу после того, как мы слились с ними. И он мне так простодушно сказал, что когда Chemical объединился с Мани-Хани, все тоже думали (и он подчеркнул слово “тоже”), что все будет честно и безобидно. А когда он через полгода посмотрел вокруг, то увидел только своих.
– Не пугай меня, – сказал Шон.
– Я думаю, что сейчас нам особенно нечего бояться.
– Я тоже так думаю.
– Ну что ж, голландский мы уже знаем, будем учить немецкий.
– А ты знаешь что-нибудь по-немецки? – спросил Шон.
– Конечно.
– Ну, скажи что-нибудь.
– Hande hоch!
– Что это значит? – спросил Шон.
– Hands up! – сказал я.
– Ха. Это очень смешно. Скажи это еще раз. Я хочу запомнить.
– Hande hоch! – сказал я.
– Хенде хох, – повторил Шон. – Это смешно. Может, это не вполне политически корректно, но это очень смешно.
– Может быть.
– Ты не представляешь, как это смешно.
– Наверное, – сказал я.
– Да, – сказал Шон, – это действительно очень смешно.
– Да, это очень смешно, – сказал я.
Я попрощался с Шоном, вошел в “Грэнд-сентрал”, спустился вниз по эскалатору, обогнул информационную будку и, отклоняясь все больше и больше вправо, стал двигаться туда, откуда с трех платформ уходили поезда до Таймс-сквер.
Г л а в а 27
– Я решила отказаться от “Crown Plaza”, – сказала Маринка.
– Почему? – спросил я.
– Там остались только комнаты с видом в сад.
– Это плохо?
– Да, – сказала Маринка.