Вот наконец и его контора! Двери распахнуты, в комнатах царит полумрак и запустение, всюду разбросан бумажный хлам, пахнет сыростью и бедой. Словом, забытый холодный домишко, где уже никто не живет и куда давно никто не приходит…
Шапиро прошелся по комнатам, потом опустился в кресло, служившее ему много лет. А вот подушечка его пропала. «Ну, да бог с ней!» — устало подумал он, закрыв глаза. Посидев в бывшем своем кресле, он поднялся, постоял немного, словно прислушиваясь к звукам из прошлого. Затем он вышел в коридор и неожиданно увидел конторского сторожа Трофима, и почувствовал, как на сердце у него потеплело. «Ну вот, — подумал он, — один Трофим и остался, как живой привет от советской власти…»
— Здравствуй, милый! — растроганно сказал он ему. — Как ты тут один?
Сторож, сидевший на корточках перед растопленной печкой, не повернул головы и не ответил на приветствие. Шапиро удивился, но решил, может, он не расслышал? Огонь гудел, бросая яркие отблески на раскрасневшееся от жара лицо Трофима, продолжавшего неторопливо и равнодушно бросать в печь бухгалтерские книги. Это были те самые книги, над которыми еще недавно добросовестно трудился Шапиро, аккуратно вписывавший в них бухгалтерские премудрости. Ведь еще только вчера в этих «гроссбухах» была сосредоточена вся его жизнь, а теперь бывший конторский сторож рвет их в клочья и швыряет в огонь!..
— Ты что молчишь, Трофим? — спросил Шапиро. Здесь, в конторе, он вдруг почувствовал себя так, словно только что вернулся из обычной поездки в райцентр, куда ездил отвозить годовой баланс, словно ничего не изменилось в жизни, и все осталось как прежде… Вот сейчас он зайдет в комнаты, поздоровается с каждым за руку, направится в кабинет к директору… А потом сядет в кресло, набьет трубку, наденет очки и — пошла писать контора… Ох, как недавно все это было!.. Но постой, что же это Трофим, как воды в рот набрал!
Наконец сторож повернул в его сторону голову и еле процедил сквозь зубы: «Здравствуй, Исаич!»
Его маленькие глазки недобро скользнули по стоявшему перед ним человеку, — от шапки с широким козырьком до блестящих новеньких галош. А ведь прежде, бывало, Трофим приветливо откликался на приветствия, теперь же он вон как равнодушно повернулся к бухгалтеру спиной, продолжая жечь бумаги.
На печи в прокопченном чугунке дымился картофель. Вода кипела, несколько крупных картофелин переварились, обнажив желтоватую плоть. Шапиро, присев на корточки перед печкой, протянул к огню озябшие руки. Обеспокоенный враждебным молчанием Трофима, он решил разговорить его.
— Картошка уже сварилась! — попробовал он завязать разговор. Но сторож что-то неразборчиво буркнул в ответ. Огонь весело резвился и жадно пожирал бухгалтерские расчеты.
Трофим выглядел озлобленным. Стало очевидно, что ни в какие разговоры с Израилем Исаевичем вступать он не намерен. Мрачно насупившись, он решил, что ему не о чем разговаривать с этим евреем! Вон как они побросали свои дома да побежали от немца, как зайцы! А он, Трофим, только и имевший что сто двадцать кровных, оставался ни с чем. И как можно было протянуть на эти сто двадцать, когда одна водка вон сколько стоит! А еврей-то, небось, жил не на такие крохи, а загребал шестьсот, а то и все восемьсот рубликов… Ну да что теперь об этом говорить, когда и так уже конец всему наступил! Сказывают, с евреями кончать будут. Он, Трофим, меньше всего об этом будет плакать!..
— Они уже были здесь? — снова нарушил Шапиро тягостную тишину. Оказалось, что нет, не дошли еще. Ведь контора-то стоит боком, незаметно затесавшись среди дворовых построек, и немцы ее, скорее всего, просто не заметили.
Израиль Исаевич снова прошелся по комнатам. Везде хлам, покрытый пылью и забвением… На стене в коридоре сиротливо повис обрывок стенгазеты… В ней была большая статья, где давалась гневная отповедь «лодырю и лежебоке Ольге Коваленко». Ольга работала экономистом. Однажды она опоздала на работу на двадцать пять минут. Это вызвало всеобщее возмущение, и трудящиеся единодушно решили: к суду ее, лодыря, к ответу, в соответствии с Законом от тридцатого июня!..