Стоял ноябрь, сырой и хмурый, на небо наползали тяжелые тучи, ветер царапал лицо колючими снежинками. Соломон торопливо шел, подставив грудь осеннему ненастью, даже не чувствуя, что слишком легко одет для рано ударивших московских холодов. А все потому, что мысль его была напряжена, а душу точило сомнение: как назвать сына?..
Соломон был записан в паспорте как Шлема Хаймович, и кому как не ему было знать, сколько волнений доставило ему в жизни это треклятое имя. В самом деле, это ли не предмет для головной боли? Нет уж, увольте! Он не станет обрекать своего первенца на вечную муку, полно, будет с них всех этих Шлем, Хаимов да Ициков! Сын должен носить нормальное, среднесоветское имя гражданина своей страны! Ибо имя у человека должно быть таким, чтобы на его крыльях можно было легко и беззаботно пролететь по жизни. Поэтому он назовет сына вполне благозвучным именем, скажем, Николай или Георгий Соломонович. А что? Ах, будь они все неладны! Потому что, с одной стороны, все это так. А если взглянуть на гойские имена с другой стороны? Ведь должна же в семье сохраниться память об его отце. Покойного отца звали просто, хоть и длинно — Хаим-Нафтали-Гирш! А если точно, то Хаим-Нафтали-Цви-Гирш! Дорогой отец… Его соседка, русская женщина, написала Соломону после войны, что немцы расстреляли отца одним из первых в местечке…
— Допустим, — продолжал он рассуждать, — у человека несколько имен. Но ведь на свете много людей в разных странах с длинными именами, и ничего — живут! Вот, к примеру, философ Георг-Вильгельм-Фридрих Гегель! Так отчего же, скажите на милость, если есть в мире такое имя, как Георг-Вильгельм-Фридрих, не быть и другому, такому как Хаим-Нафтали-Цви-Гирш? Впрочем, все это верно с другой стороны. Но хорошо, вернемся к той, первой, стороне вопроса. И как же тогда быть? Можно ли забыть, что живем-то мы в России, где гражданам не принято давать двойные или, тем паче, тройные имена! Ведь у нас тут как? Иван Иванович да Соломон Ефимович! И на тебе вдруг — Хаим-Нафтали-Цви-Гирш… Ай! Но хочешь-не хочешь, а мальчика придется назвать именно так! Ах, отец, отец!.. Разве это жизнь, когда даже имя родного отца, и то боишься произнести вслух?.. Справедливо ли это? Нет, не таков Соломон, и он не станет малодушничать!..
Но теперь наш новоиспеченный папаша, придавленный неожиданными заботами, шел уже не так легко и уверенно. День погас, на улицах зажглись фонари, и легший на дорогах снег казался голубым…
И вот наконец все свершилось, и наша компания собралась у Соломона на семейное торжество, называемое «брит-мила»[89]. Я всегда был большой любитель еврейских праздников, а на такой попал второй раз в жизни. В первый раз это случилось давно, когда я, восьми дней от роду, был на нем страдающей стороной. Теперь же, спустя много лет, мы собрались с друзьями на обряд обрезания и так набрались, что после долго еще вспоминали об этом.
Совершать его должен был моэль[90] Шифман, благообразный старик лет восьмидесяти. Сей знаток обычаев стоял в белоснежном халате и держал в руках инструмент. Наконец сандак[91], уже сидевший на стуле, взял ребенка на руки. И моэль приступил к делу. А поскольку старик был весьма искушен в этом, то, не успели мы и глазом моргнуть, как ребенок оказался в стане праотца нашего Авраама. Моэлю помогали два помощника — один лет шестидесяти, тощий, как тот инжир, которым питался paf6u Цадок.[92] Другой — «обер шамес» московской синагоги, полный и грузный, державший в руках молитвенник для канторов и, точно суфлер в театре, то и дело заглядывавший в него. Моэль неожиданно приятным голосом пропел молитву, закончив ее следующим образом: «И назовут его во Израиле Хаим-Нафтали-Цви-Гирш!»
Итак, официальная часть церемонии закончилась, моэль скинул халат, и его пригласили к столу. И вот внесли фаршированную рыбу — гости одобрительно загудели, застучали столовые приборы, подняли тост за маленького Хаима-Нафтали…
Я сидел рядом с Соломоном. Мой взгляд упал на метрику — он держал ее в руке, и в ней отчетливо было записано имя ребенка: «Григорий». Перехватив мой удивленный взгляд, Соломон с виноватым видом тихо проговорил:
— Что же мне делать? Мы ведь не там живем! Тут у нас самого Македонского называли бы Александром Филиппычем, да и праотца нашего, — не рядом с ним будь помянут — Авраамом Тераховичем…
Мы подняли второй бокал — за родителей ребенка. Молодая мать, во здравие которой мы пили, находилась в соседней комнате, где кормила и убаюкивала орущего младенца. Наверное, каждый из присутствовавших, ухмыляясь, думал про себя: «Ничего, брат, покричи, я тоже, как и ты, орал в свое время!»
89
92