И вот я надеваю на нос очки и отправляюсь на улицу агитировать народ.
Кто не знает, как живет пенсионер и чем он занят весь день? Он добросовестно выполняет разные просьбы и поручения, становится то сторожем, то посыльным, а то и грузчиком, и кто его знает, кем еще!.. Он закупает продукты для дома от коробка спичек до мешка с картошкой, и делает много чего другого… Вот и я так живу, и выполняю все, что мне прикажут. Командует же мной моя кроткая супруга Фрейдл, та самая, на которой я женился еще сорок лет тому назад… Фрейдл с самого начала была образцовой хозяйкой, она умело вела дом, рожала детей, пекла и варила, кормила и поила, и… пилила, незаметно сокращая мне жизнь! Словом, это была настоящая еврейская мама.
Но вот я вышел на пенсию, и теперь пришла моя очередь взвалить на плечи бремя житейских забот. Отныне я только и слышу: «Может, ты купишь пачку соли и немного лука?» «Может, ты пойдешь погулять и не будешь мне тут мешать?» «Может… Может…» Я возненавидел это слово, но возразить не могу.
Я выхожу на аллею Карла Либкнехта, где собираются пенсионеры. Они, сидят на скамейках, шуршат газетами, судачат, играют в шахматы, домино… Глаза у меня разбегаются, я ищу еврейские лица. Нашел! Вот сидят два старых еврея. Я вежливо присаживаюсь к ним, разворачиваю «Правду» и утыкаюсь в газетные строчки. Но, по правде говоря, мой глаз косит на соседей. О чем они говорят, эти двое? Конечно, о болячках. Тот, что сидит поближе ко мне, — с острой бородкой, — тот жалуется на печень, нервы и еще какие-то болезни, о которых я даже и не слыхал. Второй, с крупной бородавкой на подбородке, поднимает его на смех.
— Разве это болезни? — громко удивляется он. — Да я хоть сейчас готов взять их себе, а впридачу и дюжину других. Чтоб вы знали, настоящие болезни — это полиартрит, радикулит, соли в позвоночнике!
Его знакомый не спорит с ним, но заметно, что его задело подобное пренебрежение к своим недугам. Он молча и печально смотрит на своего приятеля. И вдруг этот самый приятель неожиданно легко вскочил с места, хотя набор перечисленных им болезней, казалось бы, давно должен был приковать его к кровати. Он энергично завертел руками, начал приседать, делать непонятные движения всем телом и громко охать, чтобы доказать бородатому, — вот, мол, какие адские боли испытывает он при любом движении!..
В это время из детской коляски послышался плач младенца. Теперь и первый, точно резвый олень, сорвался с места и бросился к коляске:
— Ой, Танечка!
«А-а! — подумал я. — Мало у него болячек, так ему еще надо каждое утро выгуливать внучку! Выходит, если б наш Юрка (чтоб он долго жил!) был поменьше и не ходил в детский сад, то меня ожидало бы еще одно „может… пойдешь с ребенком погулять?“»
Итак, бородатый уходит со своим гепатитом и орущей Танечкой. Я остаюсь со вторым. Решаю сразу же взять его в оборот и рассказать о «двадцатке». Но как найти правильный подход в этом тонком деле?
Стоял теплый весенний день, благоухающий и светлый.
— Ах, какой чудный день! — завязываю я разговор. Он повертел головой и шумно вдохнул в себя запахи наступившей весны, заставлявшей забыть и о старости, и о других мелких неприятностях.
— Интересно, почему он должен быть другим в конце апреля? — отозвался пенсионер.
И вот, не прошло и часа, как мы очутились с ним в одной тесной упряжке. Впрочем, мой новый знакомец, Абрам Маркович, оказался человеком, которого на мякине не проведешь. Но это не помешало нашему сближению, и он рассказал мне историю своей жизни.
Он приехал из Прилук, где родился, учился в хедере и иешиве[96]. А потом его подхватил жизненный поток и занес в другие края. Чем он только ни занимался! Попробовал солдатской каши, да вовремя убежал от солдатчины в период между двумя революциями, сменил много разных профессий, был маляром при нэпе и даже кантором в синагоге…
— Кантор? — подпрыгнул я радостно.
— Что вы так обрадовались? — удивился он. — Можно подумать, что здесь есть синагога!
— Это ничего не значит! Синагоги нет, а староста синагоги имеется!
— Не морочьте мне голову! Как это может быть, староста без синагоги!
Мы сидели с ним в парке Карла Либкнехта, вокруг шумели дети; бабушки и дедушки, устроившись на скамейках, неторопливо переговаривались и приглядывали за внуками. Солнце светило, мирно покачивались ветви деревьев, на душе было радостно и покойно…
Я заверил своего нового друга, что старался всегда жить в ладах с теми евреями, которые не кичатся своим еврейством, не тычут всем под нос свои тфиллины и все такое прочее. Одним словом, в моих отношениях с властями не случалось проколов, да и начальники мои за все тридцать семь лет моей трудовой жизни никогда не ставили мне палок в колеса. Но теперь, когда так круто изменилась моя жизнь, и я стал пенсионером, у меня появилось желание вернуться в лоно еврейства!