Вскоре, в праздник Симхат-Тора[107], в нашей синагоге показалась, наконец молодежь! Вначале это были студенты. И наконец их пришло уже столько, что многие остались стоять во дворе. Казалось, что, однажды прикоснувшись к еврейству, они уже не могут от него оторваться. Молодые люди пели на иврите и идише, радовались своему возвращению в еврейство… Господи, какое же это было счастье, что вот они здесь, живые, что их не убили и не сожгли, и теперь они могли родить детей, много детей, чтобы еврейский народ продолжал жить!..
Через некоторое время внезапно, от кровоизлияния в мозг, скончался архитектор Абрамович. Мы похоронили его на еврейском кладбище, произнесли кадиш и, выполнив все, как и полагается в этом случае по нашему обычаю, разошлись по домам. Ему было за восемьдесят, и хотя он не был большим знатоком Торы, но зато был умным человеком, любил во всем порядок и был горячим приверженцем Сиона.
Не успели мы его похоронить, как вдруг «сверху» нам поспешили напомнить, что девятнадцать — это, мол, не двадцать, и что, если мы не восполним недостающее число, то, как это ни прискорбно, мы лишимся права считаться религиозной общиной, и на этом деятельность нашего молельного дома может закончиться.
Итак, наши пенсионеры, не не шутку встревожившись, побежали на улицы и в парки искать двадцатого. Мы были сильно обеспокоены, ибо, как я уже говорил, хоть евреев в нашем городе хватало, однако никто не хотел присоединиться к «двадцатке» в открытую: «Власти плохо смотрят», «Это может повредить нашим сыночкам и внукам»… Ах, где те времена, когда евреи были готовы умереть за веру! Посмотрела бы на все это Ханна[108], мать семерых сыновей!.. Видели бы такое испанские марраны, которые и на костре не отрекались от своей веры! Ох, согнулся человек, прирос к земле, мелок он стал душою и продолжает мечтать о чечевичной похлебке!..
Но вернемся к нашим делам. Пока мы долго и безуспешно искали двадцатого, к нам с Фрейдл, после трех лет службы на севере, прикатил наконец наш младший сын Сема. Широкоплечий красавец, он приехал в отпуск на целых четыре месяца и привез кучу заработанных «северных» денег. Фрейдл, недолго думая, закатав рукава, принялась закармливать его со всем своим материнским пылом. Я же снова оказался на домашних работах, потому что моя жена сразу взяла меня в оборот, нагрузив по высшему разряду. А пока я мотался по магазинам и закупал продукты, Семка весь день проводил на реке. Через месяц он уже выглядел таким загоревшим, что мы просто не могли на него наглядеться. Фрейдл повела на меня решительное наступление: «Сему надо женить! А значит, надо найти ему достойную еврейскую девушку, потому что иначе ведь — не дай бог!..»
Я категорически считаю: родители не должны вмешиваться в личную жизнь своих детей! Придет время, и твой сын явится к тебе с претензией: «Ну, что дорогой отец, хорошую вы мне невесту подобрали!» Нет, увольте! Лучше не встревать в эти тонкие дела!
Однажды, когда Сема, по обыкновению, валялся на пляже, к нему пришло письмо с севера. Конверт был плохо заклеен, и моя дражайшая половина, у которой нос от любопытства удлинился, осторожно выудила письмо из конверта. И вот, представьте, возвращаюсь я домой с тяжелыми сумками, а моя жена, сжав губы, подает мне письмо. Читаю.
Вот что пишет ему некая Настя:
«Семочка, родной мой, ненаглядный, хороший мой!
Вот уж третий денек пошел, как ты уехал, а я не нахожу себе места.
День и ночь ты в моем сердце, день и ночь я мечтаю о тебе! Семочка, моя любовь тебя ждет!» И т. д. и т. д. «Твоя до последнего дыхания, Настя.
P. S. Если можно, купи мне плащ-болонью сиреневого цвета! Пожалуйста!
Целую. Твоя Настя.»
Я был потрясен!
— Как же ты вскрыла чужое письмо?! — накинулся я на жену.
— Молчи! — ответила она мне сурово. — Надо спасать ребенка!
— И что же делать?
— Между прочим, когда Тамарочка стала барышней, я сама устроила весь этот «шидух»[109] с Яшей! Но Семочка не барышня! Ты отец, и ты должен взять это дело в свои руки! Видел? Плащ-болонья! Ты что, не понимаешь, чем это может кончиться?
Получив приказ жены, я стал думать: что же можно сделать? Поспешив к реке, я нашел Сему и передал ему Настино письмо в аккуратно заклеенном конверте.
Стоял субботний вечер начала июля. Здесь, на реке, полно отдыхающих. Моторная лодка с жужжанием прорезает речную гладь, рыбаки, похожие на истуканов, сидят с удочками, кто-то играет в карты, а кто-то в шахматы. Словом, каждый гуляет, как хочет! Кажется, что берег движется с рекой, отчего в глазах мелькает, рябит, пестреет…
107
108