На другой день я решил действовать твердо и напрямик и высказать Семе все, что меня тревожило. Ведь оставался всего месяц, после чего он должен был укатить на свой север. И я решил: он должен жениться на Марусе и уехать туда вместе с ней! Наконец я улучил момент и, когда он однажды вышел из дома, последовал за ним. И куда, вы думаете, направился этот хитрец? В обувной магазин, покупать туфли этой своей северной фифе. И вот я настигаю его и говорю ему:
— Слушай, Семка, ты должен раз и навсегда прекратить шуры-муры с этой девицей!
— А! — махнул он рукой. — Сделаем ей последний прощальный подарок! — и рассмеялся. А у меня отлегло от сердца.
Итак, Семка купил туфли, и мы отправились на почту. Он послал туфли и там же написал Настасье письмо.
«Я поразмышлял о наших отношениях, — писал он ей, — и вот что я решил. Мы с тобою, Настя, разные люди, и нам следует расстаться. Ты уж извини меня, но это так. Ты красивая, молодая женщина, и обязательно встретишь более подходящего человека. Пожалуйста, не пиши мне больше. С приветом, Сема». И показал мне письмо. У меня аж камень с души свалился.
— Ах, Сема, вот мать обрадуется! — выдохнул я восхищенный. Он опустил письмо, и мы оба услышали, как конверт стукнул о дно ящика.
— Все! — сказал Сема. — История с Настей закончена!
Ну, а теперь займемся другой историей. Спустя немного времени после этих событий, я, как габай[111] синагоги, получил от городского Совета бумагу, уведомлявшую о том, что если в течение двух недель «двадцатка» не будет пополнена, то в таком случае наше религиозное объединение, согласно такому-то пункту, будет считаться недействительным. Мы всполошились, и наша «охота на двадцатого» возобновилась с удвоенной энергией. Мы и уговаривали, и просили, и доказывали!.. Куда там! Многие вообще отошли от еврейства, другим жены не разрешали, а некоторые просто боялись. Увы, над нашей синагогой нависла серьезная угроза. И вот, когда все другие возможности оказались исчерпаны, я обратился за подмогой к своему собственному зятю. Я ему и так пытался объяснить, и этак, что, мол, Соломон Лурье, который работает в самом крупном магазине города, через полгода уйдет на пенсию, а пока что, мол, требуется только его подпись и ничего больше. Но Яша оказался тверд как камень. Что я мог поделать? Вдобавок Фрейдл подливала масла в огонь:
— Нет, нет! — мотала она головой. — Ни в коем случае! Это может повредить не только Яше, но и Тамаре! А может быть, и Юрке в детском саду!
Я понял, что такую стену ничем не прошибешь. Ибо если дело касается нашей семьи, то Фрейдл преображается, она готова в глотку вцепиться каждому, кто, по ее мнению, может причинить нам какое-то зло. Хотя, если меня спросить, и вы тоже, наверное, согласитесь со мною, в нашем запутанном мире именно такие матери и нужны. И пусть они не занимаются высокими материями, но зато в их присутствии хорошо и спокойно. Ты приходишь домой, и тебя ожидает не просто тарелка супа, но и душевное тепло. Так скажите мне, могу ли я сердиться на Фрейдл?
Однажды вечерком зашли Сема с Марусей — молодые, прекрасные, сияющие…
— Мама, через неделю мы расписываемся!
Ой! Если бы вы в эту минуту видели лицо Фрейдл! Вначале она растерялась, но, поняв, что сын не шутит, завертелась от счастья, целуя то Марусю, то Сему.
Свадьбу сыграли в начале октября. Веселье продолжалось два дня — в первый день для молодых, а на другой — для стариков. Первый вечер мы, как и полагается по обычаю, отметили в доме невесты, а второй — у нас, в доме жениха. Занятый свадебными хлопотами, я совсем забыл о «двадцатке». Между тем срок, отведенный нам на спасение нашего молельного дома, подходил к концу, — у нас оставалось всего три дня, а «двадцатого» мы так и не нашли.
Вечером следующего дня, когда гости должны были собраться у нас, пришло коротенькое письмо от Насти. Собственно, это было не письмо, а два коротеньких предложения. Вот они:
«Гитлер вас убивал, но не добил. Надо было всех вас уничтожить!»