— Заметив мою неловкость, Рольф прыснул, но из соображений такта все же воздержался от язвительных комментариев и, желая сгладить неловкость, обвел рукой панораму Дэрнесса.
— Лучше пойти туда, где нас никто не знает, — очень резонно предложил он. — А то эти добрые люди явно не в себе.
— Говард не протестовал, лишь глубже надвинул шляпу, когда внезапно откуда–то с моря налетел холодный порыв вечернего бриза. Где–то очень далеко послышались раскаты грома — видимо, эта начавшаяся три дня назад гроза все еще продолжалась. Время от времени она проливалась довольно сильным ливнем, и практически через равные промежутки изредка сверкали молнии, и гремел гром. Но все равно, близкое наступление зимы чувствовалось буквально во всем, хотя она явно не торопилась.
— Мы медленно поднимались в город по узкой, мощеной брусчаткой улице. В коричнево–черной темноте зажигались огоньки, быстро темнело. Обернувшись, я увидел, что море превратилось в темный фон, сливавшийся далеко на севере с горизонтом.
Говард остановился сразу же у первых домов. Я хотел было обратиться к нему с каким–то вопросом, но он сделал предостерегающий жест, и я замолк.
Мы уже были не одни. Я не заметил, как опустился туман, светло–серый туман, клочьями поплывший по улицам, который, казалось, пульсировал в слабом свете вечерних огней.
И в этом тумане вырисовались силуэты четверых, может быть, пятерых человек.
Человек?..
А вот в этом я не был уверен. Что–то в них было странным, ложным, я не мог определить точно, что. Они неподвижно застыли и, похоже, уставились на нас. В то же время они двигались, очень странно, жутко, снуя туда–сюда, как тени или размытые изображения в зеркале…
Я невольно стал протирать глаза, пытаясь избавиться от этой картины, приняв ее за очередное видение, внушая себе, что все это — плод моей разгоряченной фантазии и расшалившихся нервов, но, мельком взглянув на Говарда, убедился, что и он тоже видит их.
Но следующий порыв ветра уже разогнал туман, и вместе с ним исчезли и призрачные силуэты, а перед нами снова лежала опустевшая улица.
— Что… что это было? — пробормотал я, ощущая непонятный страх от увиденного.
— Не знаю, — ответил Говард. — Понятия не имею.
Разумеется, он и на этот раз лгал, но что–то удержало меня от того, чтобы устроить ему допрос. Я вдруг начисто утратил интерес к этому инциденту в тумане.
— Давай двигаться дальше, — призвал он нас. — А то становится холоднее.
Солнце еще не успело зайти, но с востока уже медленно наползали серые предвестники тьмы, и море, раскинувшееся внизу под словно обрезанным по гигантской линейке крутым и высоким берегом, гнавшее свои волны на его скалы, воспринималось как тускло–серое озеро расплавленного свинца. Шел дождь, ветер приносил с собой холодное дыхание приближающейся зимы, но человек, неподвижно стоящий у самого края обрыва, казалось, не замечал ни холода, ни дождя. Он уже долго стоял здесь, час, наверное, а может быть, и два — в странном оцепенении, не шевелясь и даже не дыша. Глаза его были полузакрыты, на лице отражалось необычное изнеможение, словно все до одной мимические мышцы его разом утратили напряжение. Руки его были вытянуты вперед и обращены к морю, словно он пытался ухватить там, вдали, что–то неосязаемое, а губы время от времени шептали странные звуки, оставаясь при этом неподвижными. Одежда его намокла от дождя, ноги были по щиколотку в грязи от осенних дождей. Но он, казалось, ничего этого не замечал. Состояние его было подобно трансу, но на самом деле его отключенное от окружающей действительности сознание бешено работало. Мысли его, прорываясь куда–то далеко, за пределы человеческих представлений, искали сейчас пути, навек заказанные простым смертным, устремляясь к замершему в ожидании гигантскому созданию, которое лежало на дне морском милях в двух от этого места. Общение между ними было безмолвным, но для этого человека весь мир вокруг сотрясался от грома, вся природа в испуге сжималась, словно под ударами исполинских кулаков каждый раз, когда в голове его слышался очередной мысленный посыл.
Воспринимаемое им ничем не напоминало слова человеческого языка. Даже звуки, время от времени произносимые им, ничего общего с нормальной, обычной человеческой речью не имели. Воспринимаемое им состояло из причудливой смеси видений, образов и чувств, из приказов, посылаемых твердой гипнотической волей и особого типа коммуникации, которая чужда человеческим представлениям, как и само это существо, чей род исчез на Земле еще два миллиарда лет назад. Воображение этого человека, его способность к фантазии, помогали ему облекать в слова жуткое и неведомое, но словам этим суждено было остаться лишь незначительными фрагментами истинных посланий, всего лишь бледной тенью истинной духовной силы этого титана — создания из переплетенных меж собой змей. Если бы человек действительно вступил в конфронтацию с этим неисчерпаемым духом, его собственный был бы размолот, уничтожен, словно тонкое стекло под ударом кулака великана. Он многое узнал, там об Этом создании и его происхождении, и многое удивило и поразило его. Голос этот (который и не был голосом вовсе, а чем–то совершенно неопределенным переполнялся наслоениями эмоций: гневом, ненавистью, нетерпением, алчностью, презрением — прежде всего, презрением. Да, многое ему удалось узнать о ВЕЛИКИХ ДРЕВНИХ за эти три дня, которые он провел с в беседах с Йог–Сототом, одним из семи Могущественных. Возможно, впервые один из ВЕЛИКИХ ДРЕВНИХ разговаривал с человеком и наверняка впервые одному из них потребовалась помощь человека. Он уже не раз задумывался над тем, каково созданию, извечно испытывающему к людям, к этим низшим тварям, лишь презрение да чисто научно–познавательный интерес, вдруг обратиться за помощью. Он знал, что Йог–Сотота снедало нетерпение. После всех этих миллионов и миллионов лет, проведенных в терпеливом ожидании, последние дни могли показаться ему вечностью. И все же его неслышимые духовные посылы были проникнуты спокойствием и сдержанностью. Даже духовные оковы, превратившие человека в безропотную марионетку, которая, правда, сохранила какие–то проблески собственной воли, но никак не свободу принятия решения, спали. Йог–Сотот, этот бог Зла и Уничтожения, был жесток, но жестокость эта скорее могла быть жестокостью ученого, исследователя, который без угрызений совести убивает и причиняет боль во имя достижения своей цели.
Еще долго, очень долго стоял человек на берегу и вслушивался в немые приказания своего повелителя. Когда он, наконец, вышел из транса, то был уже другим и не только внешнё».«Человек, пришедший сюда несколько дней назад, был Стивеном Махони, жителем Дэрнесса, которого считали пропавшим. А человек, который размеренно уходил с побережья, обратив свой взор к востоку, был Родериком Андарой.
Колдун возвращался.
Небольшой паб оказался битком набит людьми. Воздух здесь был настолько отвратителен, что Говард вполне мог вместо непрерывного курения довольствоваться им. Рольф, немилосердно распихивая плечами полупьяную публику, пробивал дорогу. После пронзительного холода улицы здесь было удушающе жарко, и кружки, которые хозяин выставлял перед нами на столике, были наполнены строго до половины. Но на вкус пиво оказалось отменным, что в какой–то степени примирило меня с действительностью, а из притворенной двери кухни вместе с грохотом тарелок и гомоном голосов доносился соблазнительный душок, от которого текли слюнки.
— Проголодался? — осведомился Говард, перехватив мой страждущий взор. Я кивнул, и он тут же подозвал спешащего куда–то хозяина. Тот мгновенно заметил его призывный жест, но все же Говарду пришлось потерпеть, пока тот соизволил, наконец, оказать честь нашему столику своим появлением.
— Чего вам?
Говард показал рукой на двери кухни.
— Мы голодны, — заявил он. — Можно ли принести сюда на этот стол что–нибудь из того, что так восхитительно пахнет, добрый человек?