Калли, надо отдать тебе должное, ты всегда держалась молодцом. Никогда не хныкала, как другие девчонки. Помню, тебе был год и ты только училась ходить — то и дело шаталась и спотыкалась. Мне было шесть лет, мама отправила нас во двор поиграть. Ты повсюду таскалась за мной и повторяла все-все мои движения. Я подбирал падалицу с земли под яблоней и швырял яблоки в дверь гаража, и ты тоже. Я злился, что какая-то малявка все за мной повторяет, но мне нравилось, как ты говорила: «Бе, Бе!» вместо «Бен». Когда ты меня видела, всегда ужасно удивлялась, что я рядом, и прямо светилась от радости, когда я входил в комнату, хотя мы с тобой до того виделись минут десять назад.
Мама смеялась и говорила: «Видишь, Бен, Калли любит своего старшего брата, правда, Калли?» И ты топала своей толстенькой ножкой и кричала: «Бата, бата!» Потом подходила, обнимала меня за ногу и прижималась к ней.
В том же году мне исполнилось семь, и я получил на день рождения крутейшие ковбойские сапоги. Черные с красной прошивкой. Я носил их везде и все время. Похоже, ты ревновала меня к сапогам — если, конечно, такая малышка умеет ревновать. Заметив меня у зеркала, ты подходила и, пыхтя, старалась стащить их с меня. Ну и смеялись же мы! Мама, бывало, садилась на полу в спальне и хохотала до слез. Не знаю, может, тебе казалось, что я люблю свои сапоги больше тебя, а может, тебе просто нравилось, когда я сердился, но какое-то время это было твоим любимым занятием. В конце концов тебе всегда удавалось стащить с меня хотя бы один сапог, потому что ты была гораздо меньше меня и я не мог отшвырнуть тебя ногой. Попробовал бы я — мне бы так влетело! А много раз ты подкрадывалась ко мне, когда я смотрел телевизор, хваталась за сапог, тащила его, сграбастывала в охапку и убегала. Почти всегда ты сбрасывала сапог во двор со ступенек крыльца, но один раз зашвырнула его в туалет. Ох и разозлился же я тогда! После того случая я отказался носить сапоги. Мама вымыла сапог и просушила на солнце, но у меня как отрезало. Сапоги перешли к тебе. Ты с удовольствием надевала их, хотя они были тебе очень велики. Ты носила сапоги со всем подряд: с шортами, платьицами, даже с пижамой. Не один раз маме приходилось стаскивать их с тебя уже в кроватке, когда ты засыпала. Ты и сейчас еще иногда носишь их. По правде сказать, я бы не удивился, если бы увидел, что ты топаешь в них сейчас по лесу.
До сих пор не понимаю, почему ты вдруг перестала разговаривать, но помню, когда это произошло. Тебе было четыре года, а мне — девять. Ты замолчала вдруг, внезапно. Только что ты носила мои сапоги, рассказывала глупые детские анекдоты и сама хохотала над ними, как сумасшедшая, а я закатывал глаза. А потом — ничего, ни слова. В доме стало так тихо… Как когда выходишь на улицу после первой серьезной метели в году, и все покрыто белым покрывалом, никто еще ничего не убирал, и на дороге нет машин. Все так тихо и красиво — но только сначала. Потом становится как-то не по себе. Тишина такая, что невольно орешь во всю глотку только ради того, чтобы услышать собственный голос, но ничего не слышишь в ответ.
Калли
Калли бежала по Широколистной тропе до самого обрыва, до того места, где тропа круто уходила вниз и, извиваясь, уступами спускалась к речке. На каждом уступе пахло по-своему: где вьюнками, где диким луком, где перегнившими листьями. В каждой низинке, за каждым поворотом как будто менялся и климат: то он теплый и влажный, то прохладный и сухой. Чем ниже спускалась Калли, тем прохладнее становилось. Высокие деревья тесно смыкались над головой, вьюнки цеплялись за лодыжки.
Гриф гнался за ней по тропе. Калли отлично его слышала. Она задыхалась от быстрого бега, у нее пекло в груди, но она не останавливалась. Скоро корявые древесные стволы и отвесные уступы стали пятнами расплываться у нее перед глазами. Солнце мелькало между ветвями, время от времени освещая участки леса. У нее закололо в боку, пришлось бежать медленнее, а потом и вовсе остановиться. Она внимательно прислушивалась к лесу. Внизу журчала Ивянка, на дереве пел кардинал, жужжали мухи. Калли озиралась вокруг, ища место, где можно спрятаться и отсидеться. В стороне от тропы крест-накрест лежали старые поваленные деревья — она решила, что за ними можно ненадолго укрыться и отдышаться. Она перелезла через гниющие стволы и села на землю, надеясь, что сверху, с тропы, ее не видно. Кое-как устроившись, девочка набросала на себя сухие ветки и листья, стараясь замаскировать яркую розовую ночнушку. Она сидела, держась за бок, и пыталась отдышаться, хотя боялась громко выдыхать. Если Гриф услышит ее и найдет, ей уже не убежать.