И вот О'Брайен и Кавендиш встречаются в бараке. Внезапно полковник выхватывает револьвер и делает вид, что собирается застрелить Кавендиша, хотя совсем не намерен убивать его — это было бы чересчур просто. В рукопашной схватке он позволяет Кавендишу схватиться за револьвер, и, когда палец последнего оказывается на спусковом крючке, а револьвер направленным в грудь полковника, О'Брайен нажимает на палец Кавендиша. На этом и кончается его жизнь, а вместе с ней совершается и его месть. Разумеется, план был рискованный. Кавендиш просто мог убежать из барака, броситься к дому и рассказать всю правду. Но полковник, ко всему прочему, был и большой психолог. Он построил свой план на особенностях характера Кавендиша. Он был уверен, что у Кавендиша не хватит смелости сознаться во всем. Тем более что он заранее подготовил убедительные мотивы для действий Кавендиша. Во-первых, полковник в свое время отбил у Кавендиша Люсиллу. Во-вторых, завещал его сестре значительную сумму денег. Он не хотел, чтобы дело Юдит Файр снова всплыло на поверхность, но страстно желал заставить Кавендиша помучиться перед смертью и хотел, чтобы полиция в конце концов признала того виновным в убийстве.
Вот так я реконструировал для себя этот эпизод. И ни один из известных нам фактов не противоречит этой теории. Правда, О'Брайен не мог предвидеть, что в это время как раз выпадет снег, но это лишь благоприятствовало его плану. Однако Кавендиш нашел выход из положения и оставил следы, о которых мы уже знаем. Как бы то ни было, он сделал все, чтобы представить смерть полковника как самоубийство. А сама эта дуэль между живым и мертвым кажется мне весьма захватывающей.
— Таков был план полковника, — продолжал Найджел. — Но он не смог его целиком осуществить. Точнее, смог. Но тут вмешался Киотт-Сломан. Неизвестно, что он видел из происходившего в бараке. И мы, вероятно, так никогда этого и не узнаем. Как бы то ни было, но Кавендиш стал морально сдавать. Практически он уже вел себя как убийца. С той лишь разницей, что казался не только деморализованным, но и чем-то удивленным. И благодаря этому вновь подтверждается моя теория. Кавендиш не мог понять, почему О'Брайен поступил именно так, почему поставил его в такое положение. Он понятия не имел, что О'Брайен и Джек Ламберт — одно и то же лицо. Ничем другим я не могу объяснить смятения Кавендиша.
— Минутку, Найджел! — перебил его сэр Джон. — Ведь если полковник планировал такое, то он, должно быть, рассчитывал и на то, что Кавендиш попытается представить его смерть как самоубийство?
— Об этом я тоже думал. И пришел к выводу, что это можно объяснить четырьмя факторами, которые исключают любой другой вариант. Во-первых, это анонимные письма. Ведь показав нам эти письма, О'Брайен тем самым в первую очередь хотел исключить версию о самоубийстве. Правда, он допустил ошибку, написав эти письма со свойственным ему черным юмором. А в первый день, когда я прибыл в его дом, он мне сказал даже, что именно в таком стиле и написал бы эти письма сам, если бы собирался кого-нибудь убить. Ему надо было писать скорее в духе Эдварда Кавендиша. Во-вторых, он дал мне понять, что, возможно, кое-кто интересуется его изобретениями. Мне с самого начала было неясно, зачем он мне рассказывает эти жуткие истории о тайных агентах и каких-то темных силах, но потом я понял, что виной всему была его неудержимая фантазия. И третье: завещание. О'Брайен сказал мне, что завещание лежит в сейфе, находящемся в бараке. Разумеется, мы заглянули в сейф, и то, что он был пуст, должно было, по предположению полковника, навести нас на мысль, что убийство и было совершено ради того, чтобы выкрасть завещание. Тут он тоже допустил ошибку, заранее отослав свое завещание адвокатам. В этом вопросе он был несколько небрежен, как следует не продумал его. Я сразу задался вопросом о том, как мог убийца открыть сейф. Знал комбинацию цифр? Очень близкий друг, возможно, и мог знать ее, но ни в коем случае не Кавендиш. И четвертым фактором было то, что он пригласил меня в Дауэр-Хауз. Он был убежден, что я достаточно умен, но все же не в такой степени, чтобы поставить все точки над «и».
Приведя в порядок свои мысли, я пришел к твердому убеждению, что знаю правду о смерти полковника. Ибо только моя теория объясняла все факты. Ведь трудно было поверить, что полковник — заранее предупрежденный и вооруженный — мог все же позволить заманить себя в ловушку. После этого я стал выискивать другие детали, подходившие к моей теории. Одной из них оказалась фотография Юдит Файр, стоявшая в бараке. Почему полковник уничтожил ее до того, как в доме появились другие гости? Ответ был один: О'Брайен боялся, как бы ее случайно не опознал один из тех, кто был приглашен в дом. Да и эти нелепые письма… В первый день праздника я посчитал их глупой шуткой, так как все прибывшие вели себя по отношению к полковнику ровно и очень дружелюбно. А я никак не мог себе представить, чтобы убийца, готовящийся через несколько часов нанести удар, мог вести себя так непринужденно. И когда я все это суммировал, то внезапно пришел к выводу, что единственным, кто проявлял какую-то скованность, был сам О'Брайен. Ведь он-то как раз и расставлял в этот момент сети, которые через несколько недель должны были привести Эдварда Кавендиша на виселицу.