Будь вы даже иностранцем, вы и то нашли бы на борту любое число людей, всегда готовых сердечно распрощаться с вами, — стоит им только мигнуть. Мой приятель уверял меня, что однажды долго и нежно прощался с целой компанией лично ему совершенно незнакомых джентльменов, которые, видимо, ошиблись каютой. Люди эти, имевшие явно какое-то отношение к пожарной команде, сойдя на пристань и обсудив между собой прощальную церемонию, видимо, остались недовольны моим другом и подвергли его меткой бомбардировке апельсинами и яблоками, сопровождавшейся отборной бранью, загнав в чрезвычайно неудобную и рискованную позицию на штормовом мостике.
Но ведь и в самом деле всякому интересно осмотреть унылую, сырую каморку с крашеными деревянными стенами, которых не может оживить никакая обстановка и никакое общество, где наш друг обречен провести столько скучных дней и беспокойных ночей. Вид этих каморок, одному богу известно почему именуемых каютами, впрочем, разве что по созвучию со словом уют, полон незабываемых ассоциаций для каждого калифорнийца, не утратившего памяти о мрачных минутах, когда — во исполнение премудрого закона природы о вытеснении всяческого зла горшим — тоска по дому теряет остроту, сменяемая муками морской болезни и когда под конец оба эти страдания переходят в один мучительный кошмар, подробности которого он теперь узнает вокруг себя. Вот палубное кресло, которое мы выволакивали на воздух и в котором погружались в дремоту над замусленными страницами романа; вот сама палуба, к полудню покрывающаяся кожурой апельсинов и бананов, а по утрам — сырая от протирки соленой водой; сетка фальшборта, пахнущая в тропиках дегтем и усеянная с наружной стороны кристалликами соли; отвратительная смесь запахов — провизии из кладовых и масла из машинного отделения; молодая дама, с которой мы завели флирт и делились последним романом, испещренным заметками на полях; наш собственный сожитель; наша собственная скука; пассажир, никогда не страдающий морской болезнью; два главных события дня — завтрак и обед — и тоскливый перерыв между ними; человек, придирающийся к каждому пустяку и к каждому пассажиру; молодая дама, ведущая дневник; газета, издаваемая на борту, испещренная милыми шуточками и остротами, ни в каком ином месте не выносимыми; молодая дама, исполняющая романсы; богатый пассажир; пассажир — душа общества…
(Присядем на минутку и дадим успокоиться волнению, вызванному всеми этими воспоминаниями и миазмами пароходной атмосферы. Что же сталось с нашими пароходными знакомцами? Почему судьба их нам так безразлична? Почему мы так равнодушно покидаем их, забывая даже их имена и лица? Почему, если мы и узнаем их при встрече, то смотрим на них подозрительно, опасаясь, что за время совместного путешествия мы могли с обычной дорожной откровенностью поведать им наши тайные слабости или доверить не предназначавшиеся посторонним секреты? А вдруг и в самом деле?.. Подумать страшно… Да к тому же пассажир — душа общества теперь совсем не так уж забавен. И мы слышали голоса получше, чем у дамы, которая так хорошо пела. Обаяние нашего попутчика на суше как-то поблекло; то же случилось и с нашей очаровательной молодой попутчицей, с которой мы вместе читали романы, ставшей ныне женой почтенного шахтовладельца из Вирджинии.)
…пассажир, который так много путешествовал и который на короткой ноге со всеми пароходными офицерами; сами эти пароходные офицеры, пока что скромные и сдержанные, а потом приобретающие безраздельную власть над нашими душой и телом… Все это памятно чуть не каждому калифорнийцу, а теперь станет воспоминанием и для нашего друга. Впрочем, он, как и все мы, понимает, что опыт предыдущего путешествия пойдет ему на пользу, и напускает на себя вид самоуверенного бывалого мореплавателя.