Нам неизвестно, выполнил ли Пелег свой уговор с комендантом. Говорят, что святые отцы из миссии в ту ночь слышали на плацу громкое пение, словно язычники гнусаво распевали свои безбожные псалмы; говорят также, что запах соленой трески несколько дней неистребимо держался в поселении; что с полдюжины жестких мускатных орехов, негодных ни в приправу, ни на семя, оказались вдруг у жены пекаря и что несколько бушелей деревянных сапожных гвоздей, по виду предательски похожих на овес, но совершенно непригодных для фуражных надобностей, были обнаружены в конюшне у кузнеца. Однако, вспомнив, что торговцы-янки свято держат свое слово, что правила в испанских фортах очень строги и что соотечественники мои славятся тем, что никогда не злоупотребляют доверчивостью людей простодушных, читатель, без сомнения, тут же отвергнет все вышеизложенное.
Рокот барабанов, возвещавших наступление первого дня 1798 года, пробудил коменданта. Солнце ярко светило на небе, и шторм прекратился. Комендант сел на постели и по привычке потер левый глаз. И тут, вспомнив о событиях предшествующей ночи, он вскочил со своего ложа и подбежал к окну. Судна в бухте не было. Словно пораженный вдруг внезапной мыслью, комендант снова протер теперь уже оба глаза. Не удовлетворившись этим, он прибег также к металлическому зеркалу, висевшему возле распятия. Нет, он не ошибался: на лице у него был отлично виден и второй глаз — правый, — совершенно такой же, как левый, если не считать его непригодности для целей созерцания.
Какова бы ни была истинная природа этого превращения, в Сан-Карлосе все считали, что произошло одно из тех редких чудес, ниспосылаемых свыше благочестивой католической пастве через посредство самого святого Карлоса в назидание язычникам. А то, что возлюбленный их комендант, земной защитник веры, был избран для этого проявления чудесной воли, казалось обитателям Сан-Карлоса вполне уместным и подобающим. Сам комендант воздерживался от объяснений; он не мог солгать — он не решался сказать правду. В конце концов если добрые люди Сан-Карлоса верят, что его правый глаз и впрямь обрел свою прежнюю силу, то благоразумно ли будет с его стороны рассеивать это заблуждение? Впервые в жизни комендант вступил на путь лицеприятия — впервые обратился к священному тексту, совратившему столь многих добрых, но неосмотрительных христиан, трактующему о том, чтобы «сделаться всем для всех». О несчастный Херменегильдо Сальватиерра!
И мало-помалу зловещий слух пополз по маленькому поселению! Правый глаз коменданта, хотя и был чудесного происхождения, оказывал губительное действие на тех, на кого был обращен. Ни один человек не мог встретить его взгляд, не моргая. Взгляд этот был холодным, твердым, безжалостным и неотступным. Больше того, он словно был наделен ужасающей пронзительностью — способностью проникать насквозь в невысказанные мысли того, на кого он был обращен. Солдаты гарнизона повиновались скорее этому взгляду, а не голосу своего коменданта и отвечали на его немой вопрос, а не на то, что выражал комендант словами. Слуги не могли избежать его неослабного, но всегда бесстрастного внимания. Ученики здешней школы ставили кляксы в тетрадях под его ужасающим надзором, а бедняжка Пакита, краса и гордость школы, утрачивала свой знаменитый нажим, когда покровитель ее стоял с ней рядом. Мало-помалу недоверие, подозрительность, взаимные обвинения и страх воцарились в Сан-Карлосе на месте доверия, спокойствия и дружелюбия. Куда бы ни обращался правый глаз коменданта, тень падала на землю вместе с его взглядом.
Да и сам Сальватиерра не был огражден от губительного воздействия своего чудесно приобретенного ока. Не подозревая о том, как оно влияет на окружающих, он только видел в теперешнем поведении своих ближних свидетельство правоты хитроумного Пелега, нашептывавшего ему кое о чем в ту достопамятную новогоднюю ночь. Даже вернейшие его приверженцы запинались, краснели и мялись, стоя перед ним. В ответ на самые безобидные его вопросы начинали сыпаться самообвинения и исповеди в мелких проступках и преступлениях, нелепые жалобы и мольбы о прощении. Даже дети, которых он любил, даже любимая его ученица Пакита — и те словно испытывали какое-то чувство вины. И результаты этого постоянного раздражения не замедлили сказаться. Первые полгода взгляд коменданта и звук его голоса еще противоречили друг другу. Речь его оставалась по-прежнему доброй, мягкой и задумчивой. Но постепенно голос его воспринял нечто от жесткости его взгляда, от его недоверчивости и бесстрастия, и когда год приблизился к своему завершению, стало ясно, что это комендант приспосабливал себя к глазу, а не глаз к коменданту.