Фёдор Фёдорович улыбался самой кроткой улыбкой.
— Я вам всё говорю, что только мне вздумается, — продолжала Маша, — я знаю, что вы мой… (она хотела было сказать «друг») хороший приятель.
Кистер наклонился. Маша помолчала и робко протянула ему руку; Фёдор Фёдорович почтительно пожал кончики её пальцев.
— Он, должно быть, большой чудак, — заметила Маша и опять облокотилась на пяльцы.
— Чудак?
— Конечно; он меня и занимает как чудак! — хитро прибавила Маша.
— Лучков — благородный, замечательный человек, — с важностью возразил Кистер. — Его не знают у нас в полку, не ценят, видят в нём только наружную сторону. Конечно, он ожесточён, странен, нетерпелив, но сердце у него доброе.
Маша жадно слушала Фёдора Фёдоровича.
— Я его привезу к вам. Я скажу ему, что вас бояться нечего, что смешно ему дичиться… Я ему скажу… О! да я уже знаю, что сказать… То есть вы, однако ж, не думайте, чтоб я… — Кистер смешался; Маша тоже смешалась… — Да и, наконец, ведь он только вам так… нравится…
— Ну, конечно, как многие мне нравятся.
Кистер плутовски посмотрел на неё.
_ Хорошо, хорошо, — промолвил он с довольным видом, — я вам его привезу…
— Да нет…
— Хорошо, я ж вам говорю, всё будет хорошо… Уж я устрою.
— Какой вы… — с улыбкой заметила Маша и погрозилась на него. Г-н Перекатов зевнул и открыл глаза.
— А я, кажется, заснул, — пробормотал он с удивленьем. Этот вопрос и это удивление повторялись каждый день. Маша с Кистером заговорили о Шиллере.
Однако ж Фёдору Фёдоровичу было не совсем ловко; в нём как будто шевельнулась зависть… и он благородно негодовал на себя. Ненила Макарьевна сошла в гостиную. Подали чай. Г-н Перекатов заставил свою собаку прыгнуть несколько раз через палку и объявил потом, что он сам её всему выучил, причём собака учтиво вертела хвостом, облизывалась и моргала. Когда же наконец зной уменьшился и повеял вечерний ветерок, всё семейство Перекатовых отправилось гулять в берёзовую рощу. Фёдор Фёдорович беспрестанно взглядывал на Машу, как бы желая дать ей знать, что он исполнит её поручение; Маше было и на себя досадно, и весело, и жутко. Кистер вдруг, ни с того ни с сего, заговорил довольно высокопарно о любви вообще, о дружбе… но, заметив наблюдательный и ясный взгляд Ненилы Макарьевны, так же внезапно переменил разговор.
Ярко и пышно зарделась заря. Перед берёзовой рощей расстилался ровный и широкий луг. Маше вздумалось играть в горелки. Явились горничные, лакеи; г-н Перекатов стал с своей супругой, Кистер с Машей. Горничные бегали с подобострастными и лёгкими криками; камердинер г-на Перекатова осмелился разлучить Ненилу Макарьевну с её супругом; одна горничная почтительно поддалась барину; Фёдор Фёдорович не расставался с Машей. Всякий раз, становясь на своё место, он ей говорил два-три слова; Маша, вся раскрасневшаяся от бега, с улыбкой слушала его, проводила рукой по волосам. После ужина Кистер уехал.
Ночь была тихая, звёздная. Кистер снял фуражку. Он волновался; ему слегка щемило горло. «Да, — сказал он наконец, почти вслух, — она его любит; я сближу их; я оправдаю её доверенность». Хотя ещё ничто не доказывало явного расположения Маши к Лучкову, хотя, по собственным её словам, он только возбуждал её любопытство, но Кистер успел уже сочинить себе целую повесть, предписать себе свою обязанность. Он решился пожертвовать своим чувством тем более что «пока, кроме искренней привязанности, я ничего ведь не ощущаю», — думал он. Кистер действительно был в состоянии принести себя в жертву дружеству, признанному долгу. Он много читал и потому воображал себя — опытным и даже проницательным; он не сомневался в истине своих предположений; он не подозревал, что жизнь бесконечно разнообразна и не повторяется никогда. Понемногу Фёдор Фёдорович пришёл в восторг. Он с умилением начал думать о своём призвании. Быть посредником между любящей робкой девушкой и человеком, может быть, только потому ожесточённым, что ему ни разу в жизни не пришлось любить и быть любимым; сблизить их, растолковать им их же собственные чувства и потом удалиться, не дав никому заметить величия своей жертвы, — какое прекрасное дело! Несмотря на прохладу ночи, лицо доброго мечтателя пылало…
На другой день он рано поутру отправился к Лучкову. Авдей Иванович, по обыкновению, лежал на диване и курил трубку. Кистер поздоровался с ним.
— Я был вчера у Перекатовых, — сказал он с некоторою торжественностью.
— А! — равнодушно возразил Лучков и зевнул.
— Да. Они прекрасные люди.
— В самом деле?
— Мы говорили о тебе.
— Много чести; с кем это?
— С стариками… и с дочерью.
— А! с этой… толстенькой?
— Она прекрасная девушка, Лучков.
— Ну да, все они прекрасны.
— Нет, Лучков, ты её не знаешь. Я ещё не встречал такой умной, доброй и чувствительной девицы.
Лучков запел в нос: «В гамбургской газете не ты ли читал, как в запрошлом лете Миних побеждал…»[8]
— Да я ж тебе говорю…
— Ты в неё влюблён, Федя, — насмешливо заметил Лучков.
— Совсем нет. И не думал.
— Федя, ты в неё влюблён!
— Что за вздор! Будто уж нельзя…
— Ты в неё влюблён, друг ты мой сердечный, таракан запечный, — протяжно запел Авдей Иванович.
— Эх, Авдей, как тебе не стыдно! — с досадой проговорил Кистер.
Со всяким другим Лучков тут-то и запел бы пуще прежнего: Кистера он не дразнил.
— Ну, ну, шпрехен зи дейч, Иван Андреич,[9] — проворчал он вполголоса, — не сердись.
— Послушай, Авдей, — с жаром заговорил Кистер и сел подле него. — Ты знаешь, я тебя люблю. (У Лучкова покривилось лицо.) Но одно мне в тебе, признаюсь, не нравится… именно то, что ты ни с кем знаться не хочешь, всё дома сидишь, всякого сближения с хорошими людьми избегаешь. Ведь наконец есть же хорошие люди! Ну, положим, ты был обманут в жизни, ожесточился, что ли; не бросайся на шею каждому, но почему же тебе всех отвергать? Ведь этак ты и меня, пожалуй, когда-нибудь прогонишь.
Лучков хладнокровно продолжал курить.
— Оттого-то тебя никто и не знает… кроме меня; иной, пожалуй, бог весть что о тебе думает… Авдей! — прибавил Кистер после небольшого молчания, — ты в добродетель не веришь, Авдей?
— Как не верить… верю… — проворчал Лучков. Кистер с чувством пожал ему руку.
— Мне хочется, — продолжал он тронутым голосом, — примирить тебя с жизнию. Ты у меня повеселеешь, расцветёшь… именно расцветёшь. Как я-то буду рад тогда! Только ты мне позволь распоряжаться иногда тобою, твоим временем. У нас сегодня — что? понедельник… завтра вторник… в среду, да, в среду мы с тобой поедем к Перекатовым. Они тебе так рады будут… и мы там весело время проведём… А теперь дай мне трубочку выкурить.
Авдей Иванович недвижно лежал на диване и глядел в потолок. Кистер закурил трубку, подошёл к окну и стал барабанигь пальцами по стёклам.
— Так говорили обо мне? — спросил вдруг Авдей.
— Говорили, — значительно возразил Кистер.
— Что ж такое говорили?
— Ну, уж говорили. Весьма желают с тобой познакомиться.
— Кто же именно?
— Вишь, какой любопытный!
Авдей кликнул слугу и приказал седлать себе лошадь.
— Куда ты?
— В манеж.
— Ну, прощай. Так едем, что ли, к Перекатовым?
— Едем, пожалуй, — лениво проговорил Лучков и потянулся.
— Молодец! — воскликнул Кистер и вышел на улицу, задумался и глубоко вздохнул.
IV
Маша подходила к дверям гостиной, когда доложили о приезде гг. Кистера и Лучкова. Она тотчас вернулась в свою комнату, подошла было к зеркалу… Её сердце сильно билось. Девушка пришла позвать её в гостиную. Маша выпила немного воды, остановилась раза два на лестнице и, наконец, сошла вниз. Г-на Перекатова дома не было. Ненила Макарьевна сидела на диване; Лучков сидел на кресле в мундире, с шляпой на коленях; Кистер возле него. Оба они приподнялись при входе Маши — Кистер с обычной дружелюбной улыбкой, Лучков с торжественным и натянутым видом. Она с смущением поклонилась им и подошла к матери. Первые десять минут прошли благополучно. Маша отдохнула и начала понемногу наблюдать за Лучковым. Он отвечал на расспросы хозяйки коротко, но неспокойно; он робел, как все самолюбивые люди. Ненила Макарьевна предложила гостям погулять по саду, а сама вышла только на балкон. Она не почитала необходимостью не спускать глаз с дочки и ковылять за нею всюду с толстым ридикюлем в руках по примеру многих степных матерей. Прогулка продолжалась довольно долго. Маша говорила больше с Кистером, но не смела взглянуть ни на него, ни на Лучкова. Авдей Иванович с ней не заговаривал; в голосе Кистера заметно было волнение. Он что-то много смеялся и болтал… Они подошли к речке. В сажени от берега росла водяная лилия и словно покоилась на гладкой поверхности воды, устланной широкими и круглыми листьями. — Какой красивый цветок! — заметила Маша. Не успела она выговорить этих слов, как уже Лучков вынул палаш, ухватился одной рукой за тонкие ветки ракиты и, нагнувшись всем телом над водой, сшиб головку цветка. «Здесь глубоко, берегитесь!» — с испугом вскрикнула Маша. Лучков концом палаша пригнал цветок к берегу, к самым её ногам. Она наклонилась, подняла цветок и с нежным, радостным удивлением поглядела на Авдея. «Браво!» — закричал Кистер. «А я не умею плавать…» — отрывисто проговорил Лучков. Это замечание не понравилось Маше. «Зачем он это сказал?» — подумала она.
8
9