Во всяком случае, теперь можно считать выясненным, что в последние дни перед исторической победой в правящих кругах союзников настроение было ужасное. Галлиени писал Жоффру 2 сентября 1914 года, что маршал Френч, по-видимому, о Париже заботится мало, что ему самому планы главнокомандующего вообще неизвестны. Немцы были настолько уверены в неминуемом падении Парижа, что генерал Маррвиц, командовавший кавалерией первой армии, даже не зашифровывал радиотелеграммы, которые он посылал по начальству, — они, как известно, были перехвачены Эйфелевой башней. По словам генерала Ле Гро, за несколько дней до победы в кабинете французского военного министра дело считалось погибшим, — произнесены были слова: «Единственная надежда теперь на русских»{21}...
На основании тех источников, которыми мы располагаем в настоящее время, можно сказать с большой вероятностью, что в последние дни августа 1914 года французскими властями было принято, или почти принято, решение не защищать Париж и объявить его открытым городом. К этому склонялась ставка главнокомандующего. Военный министр Мильеран заявил категорически, что он не считает возможным вмешиваться в распоряжения ставки.
Легко понять это настроение Мильерана. Штатскому человеку нужны были исключительные мужество и самоуверенность для того, чтобы в вопросах стратегических возражать военному командованию. Вместе с тем достаточно ясно, что Париж для гражданского правительства уж никак не был только стратегическим пунктом — плохой крепостью, которую трудно защищать. Мнения разделились, и, по-видимому, заседания совета министров приняли чрезвычайно бурный характер. История этих заседаний еще не написана, — мы можем о них судить только по намекам. Нам известно, например, что на этом французском совете в Филях Жюль Гед предложил раздать оружие населению и поднять его на защиту столицы. В подобные меры министр юстиции плохо верил, давно покончив с психологией 1793 года. Бриан доказывал, что сдать Париж невозможно и что главнокомандующий обязан попытать счастья в решительном сражении у ворот французской столицы.
Его мнение одержало верх.
Очень возражал Бриан и против отъезда правительства в Бордо, предчувствуя крайнюю непопулярность этой меры. Он же первый в Париж из Бордо вернулся. По словам Пуанкаре, действия министра юстиции приводили в весьма нервное состояние главу правительства, который усматривал в них желание Бриана занять его место. Это, конечно, лишь предположение. Как бы то ни было, в октябре 1915 года кабинет Вивиани подал в отставку и Бриан стал председателем совета министров с портфелем министра иностранных дел.
V
Обладал ли он свойствами, необходимыми для поста, столь необычайно тяжелого в годы войны? Этот умный, осторожный, дальновидный человек, конечно, глупостей не делал, — Бриан, вероятно, органически не способен сделать глупость. Положение его было трудное. Он не хотел быть военным министром, не имея военного образования, не учившись в «огнестрельных книгах» (как писали у нас в XVII веке). Над бывшим антимилитаристом, защитником Гюстава Эрве, вдобавок тяготело его прошлое. Для роли «электризатора народных масс», для роли Дантона или Клемансо он, при всем своем красноречии, видимо, не годился. Но все то, что мог дать в качестве главы гражданского правительства умный, осторожный и дальновидный человек, Бриан дал Франции в эти годы.
Он доверил военное министерство генералу Галлиени, потом генералу Лиоте, всячески охранял престиж Жоффра, со свойственным ему тактом сглаживал столкновения, о которых я говорил выше, убедил английское правительство согласовать действия фельдмаршала Хейга с требованиями французской ставки и всячески отстаивал в спорах с союзниками первенство французского командования. Фельдмаршал Робертсон в своих воспоминаниях говорит, что британская ставка опасалась личных свиданий Бриана с Ллойд Джорджем, предполагая, что французскому премьеру, при его даре убеждения, удастся выговорить какую-либо новую уступку у английского правительства.
Дипломатические обязанности Бриан исполнял с обычным своим искусством; не следуя вообще примеру Бисмарка, он иногда все же решался выступать и за пределы чистой дипломатии, Бриан был главным сторонником салоникской экспедиции, сыгравшей огромную роль в самом конце войны. Экспедицию эту в известной мере можно считать его делом. Есть некоторые основания думать, что он стал проповедовать ее начиная еще с декабря 1914 года. Если это верно, то здесь должно видеть доказательство исключительной дальновидности Бриана. В военных кругах не хотели слышать об отвлечении на Балканы значительных военных сил с главного театра войны. Фельдмаршал Робертсон высказывался против «балканской авантюры» самым решительным образом. Ее противником был и лорд Китченер. Не одобряли ее и французские военные авторитеты. Генерал Саррайль рассматривал свое назначение в Салоники почти как ссылку. Жорж Клемансо вел отчаянную кампанию против отправки союзных войск в балканские страны. На одном из заседаний сенатской военной комиссии Клемансо, указывая на личную ответственность Бриана в этом деле, грозил ему военным судом. «Я эту ответственность принимаю», — ответил кратко глава правительства. Очень возможно, что он и попал бы под суд, если бы война кончилась иначе»
21
Général H. Le Gros. La génèse de la bataille de la Marne, p. 49. Пуанкаре в своих воспоминаниях (т. V, стр. 223) пишет, что по донесению французского посла (за №513) в Петербурге неудачи союзных армий вызвали сильнейшую тревогу; опасались заключения союзниками сепаратного мира с Германией.