Впрочем, он и тогда шел по дороге в Локарно или осторожно вступал на эту дорогу. В то, что люди когда-нибудь перестанут воевать, Бриан верит твердо. Может быть, это случится через сто лет (или через двести), — основная линия прогресса все же намечена. Может быть, основная линия свернет куда-нибудь в сторону, — беда не так велики, Бриан, наверное, не убежден, что в политике прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками. Он, в общем, оптимист, однако оптимизмом не злоупотребляет.
Взгляды его менялись, но методы не менялись никогда. Кухня Локарнского соглашения не так уж отличалась от кухни выборов Дешанеля или от кухни социалистических конгрессов. Один из французских политических теоретиков довольно справедливо замечает, что Локарно, помимо своего значения для человечества, представляет собой дипломатический шедевр: немецкие формулы Бриан заполнил французским содержанием, и достигнуто это было в борьбе с умным и опытным противником путем чистейшего блефа — угрозой нового, тесного военного союза между Францией и Англией, о котором в действительности не было речи;
VII
Я имел возможность любоваться работой Бриана на одном из собраний Совета Лиги Наций в 1925 году, в «исторический», по словам некоторых восторженных журналистов, день, когда решался конфликт между Болгарией и Грецией, вызванный набегом банд на болгарскую территорию. Приведу здесь записи, сделанные мною тогда под свежим впечатлением этого заседания:
«Зал («Salon de l’Horloge»{22}) в пять окон, выстланный красным ковром, обитый красным атласом, уставленный красными диванами. Огромный камин. В его орнамент вделаны часы, дающие название залу. Против камина стол. У стола ряд болыших кресел для судей и два поменьше для подсудимых. Другой стол для стенографов: мирят Болгарию с Грецией, — ни одно слово из того, что здесь будет сказано, не должно пропасть для истории.
Здесь все историческое. Салон исторический. Стол исторический. Часы исторические. В этом салоне, за этим столом, сидя в этих креслах под бой этик часов, Клемансо, Вильсон и Ллойд Джордж вырабатывали окончательную редакцию условий Версальского вечного мира.
Гвардейцы в мундирах. Лакеи во фраках. Дамы в мехах. Дам очень много, — все чрезвычайно элегантны и в большинстве чрезвычайно некрасивы. Участие в пацифистских конгрессах — последнее слово моды. Мода, что говорить, тяжелая, но бывали времена и похуже: двадцать лет тому назад было, например, обязательно слушать в «College de France» лекции Бергсона о плотиновом миропонимании. К крайнему раздражению знаменитого философа, аудитория его походила в тот год на five o'clock у Ритца.
Вблизи стола судей, у окна расположилась шестая держава. С ней оживленно беседует болгарский посланник. Держава слушает и усердно набивает строчки — кто по 25 сантимов, кто дороже. Болгарский посланник, по-видимому, в большой милости у шестой державы. Коварная Греция, напротив, крайне непопулярна.
Заседание должно начаться в одиннадцать часов. Золотая стрелка на бело-голубом фоне часов приближается к историческому сроку. Все с нетерпением ждут, что произойдет. Стрелка сливается с одиннадцатью. Ничего не происходит. Легкое разочарование. Но вот еще пять минут, и из соседней залы — без особой, впрочем, торжественности — выходит «Мировой Суд» народов (это выражение принадлежит Бриану). За ним огромная свита секретарей и атташе, — все, как в форме, в черных пиджаках и полосатых брюках. У большинства проборы с левой стороны, — это дипломаты степенные и солидные. У других проборы справа, — эти, вероятно, отчаянные люди в политике.
Судьи и подсудимые занимают места за столом, секретари — позади стола. Но заседание еще не начинается: оказывается, греки не успели расшифровать важную депешу, только что ими полученную от генерала Пангалоса. Негодование против греков растет, хоть они расшифровывают депешу «с лихорадочной быстротою» (по не совсем понятному, но употребительному и образному выражению). Представитель могущественного диктатора генерала Пангалоса, посланник Караманос, с виду очень тихенький и застенчивый старичок, в этой зале, очевидно, на ролях Бисмарка: он воплощает империализм, милитаризм, бронированный кулак, вообще идею грубой силы, которая, к несчастью для цивилизации, поставила себя выше права. Так с ним и говорят большие: вежливо, неодобрительно и укоризненно. При этом Бриан остается совершенно невозмутимым. Чемберлен, не далее как в собственной семье видавший других империалистов, с усмешкой пишет карандашом записочку и передает ее своему соседу сэру Эрику Драммонду. Тот читает, низко пригибает голову к столу и рвет записку на мелкие кусочки.