— Ну, что будем делать, Афанасий? — проговорил наконец есаул.
— Два нарта тут бросать надо. До Гижиги надо итти.
— Сколько нам до Гижиги?
— Четыре-пять дня.
— А становища не будет по пути?
— Нет. До самой Гижиги не будет люди. Тунгус замолчал. Молчал и есаул.
— Что с Васькой делать? — спросил тунгус через некоторое время.
— Повезем с собой, вестимо.
— Все равно помрет. Собачка убежал, как будем везти?
— Ну ты, смотри мне! — пригрозил есаул.
— Не сердись, бачка, тебе сила нету, мине сила нету, собачка сила нету. Гижига далеко. Васька повезем, две недели итти будем. Сами помрем.
— Чтоб не было разговору об этом! — мрачно приказал есаул.
На одну нарту положили необходимые вещи и еду себе и собакам на шесть дней. На другой нарте устроили Василия, который что-то бормотал в забытьи. Чтобы он не упал, привязали его ремнями. Афанасий подчинялся есаулу молча, и на скуластом лице его нельзя было заметить неудовольствия. Медленно тронулись путники. Впереди оставшиеся собаки тащили нарты с провизией. Афанасий и есаул поочередно тащили вторые нарты, на которых лежал Василий. Молча брели они весь день.
Так шли целый день, пробовали итти в темноте, но это было выше их сил. Пока Афанасий кормил и привязывал собак, есаул нарубил можжевельнику и устроил костер.
Когда ужин был готов, есаул подошел к Василию с едой. Тот, видно, очнулся и смотрел на него сознательными глазами.
— Платон Иванович, простите меня! — срывающимся голосом сказал денщик.
— Что ты, Вася! На вот, поешь.
— Не принимает душа.
Ночь он провел спокойно, но наутро сознание его снова стало мутиться.
Днем он пришел в себя и с усилием повернулся, чтобы осмотреться. Он увидел бесконечную снежную равнину, передние нарты, которые с усилием тащили три собаки, Афанасия, Мартынова, который тащил его нарты.
— Ваше благородие! Ваше благородие! — закричал он с неизвестно откуда взявшейся силой.
Есаул испуганно обернулся.
— Что вы делаете, батюшка? — снова закричал Василий, пытаясь слезть с нарт, к которым он был привязан, и падая обратно.
— Что ты, Вася? — спросил есаул, наклоняясь к нему.
— Платон Иванович, бросьте меня. Все равно я не жилец. Надорветесь, батюшка… Не дойдете до Камчатки… Не погубите, отец, дайте помереть спокойно…
— Лежи, Вася. Скоро Гижига, там тебя оставлю. Выздоровеешь, небось, ты парень молодой, крепкий… Лежи, голубчик.
Караван тронулся дальше, и Васька затих. Вечером Василий немного поел и лежал, что-то шепча про себя. Когда есаул уже укладывался, он вдруг позвал его.
— Что, Вася? — спросил Платон Иванович, садясь около него на корточки.
— Проститься, ваше благородие.
— Что ты…
— Нет уж, знаю я… Простите, коли чем не угодил. А вам спасибо за доброту вашу и за хлеб-соль… Старался я всегда. Теперь вам без меня слободнее будет…
— Что ты, Вася, поддержись! В Гижиге поправишься.
— Нет, Платон Иванович, я знаю… Без покаяния вот… — голос его слабел.
— Не говори, Вася. Спи спокойно. Довезем тебя, не бойся. Встанешь на ноги.
Долго сидел есаул около больного. Василий спал или был в забытьи. Он лежал с закрытыми глазами и трудно дышал. Есаул оправил на нем шубу, прикрыл его лицо от мороза и лег на свое место. Усталость сморила его, и он заснул тревожным сном.
Глубокой ночью есаул встал посмотреть на Василия и увидел, что шуба и парка его лежат на месте, а Василия нет.
— Афонька, Афонька! — закричал Мартынов. — Куда Васька девался?
Тунгус испуганно вскочил.
— Ай-ай, куда ушла! — качая головой, говорил он. — Вон, вон куда след! Туда пошла! — закричал Афанасий и, взяв горящую головню, пошел по следам.
Есаул, захватив шубу Василия, устремился за ним. Следы вели в сторону от лагеря. В нескольких местах видно было, что Василий падал, но потом вставал и шел дальше. Вот здесь он уже полз. Они прошли шагов триста от лагеря.
— Вот она! Вот она! Васька, вставай, шайтан! — закричал тунгус, наклоняясь над темной фигурой, лежащей на снегу.
Василий лежал ничком, в одной оленьей рубахе и без шапки. Спина и волосы его заиндевели.
— Мертвый, — сказал тунгус, дотронувшись до него. — Зачем ушла? — прибавил он помолчав.
Но Мартынов знал, «зачем ушла», и скупые слезы, медленно скатываясь, замерзали на его щеках.
Темнота и равнодушное безмолвие царили вокруг. Головешка трещала, неровным светом озаряя вспыхивающий блестками снег и неподвижную фигуру Василия.