Расстояние между бригом и этим фрегатом сокращалось, но «Меркурий» продолжал идти всё тем же галсом. Стоя на шканцах, Казарский хладнокровно рассматривал в подзорную трубу корабли, над одним из которых трепетал флаг капудан-паши. Дерзкая мысль — лечь на правый галс и пройти на расстоянии пушечного выстрела от турецких батарей — овладела капитаном. Он уже проделал такое неделю тому назад. Турки открыли тогда бешеную стрельбу. Огромные мраморные ядра с шипением пролетали над палубой, вздымали высокие фонтаны воды. К счастью, всё закончилось благополучно. Но в тот апрельский день пролив был пуст, а сейчас здесь стоял трёхдечный корабль самого капудан-паши…
Уже имея намерение скомандовать к повороту, Казарский ещё раз взглянул налево и — похолодел: там, где ещё несколько минут тому назад лежала полоса тумана, теперь в кильватер друг к другу шли под всеми парусами три неприятельских судна: линейный корабль, фрегат и бриг! Не более двух миль отделяло их от брига, но, поглощённые манёвром, турки, как видно, не заподозрили в рядом идущем бриге судно неприятеля. Однако рисковать далее было преступно. Ибо приказ, полученный накануне отхода из Сизополя от командира отряда капитана первого ранга Скаловского, гласил: если будет обнаружено намерение неприятеля выйти в море, немедленно идти в Севастополь за помощью. Иначе запертый в Сизопольской гавани крейсерский отряд Скаловского вынужден будет вступить в неравный бой.
В море
Четырнадцатилетнему штурманскому ученику Феде Спиридонову не спалось. Он натянул сапоги и вышел на палубу, где нёс вахту сосед по каюте кондуктор Селиверст Дмитриев.
Накренившись на правый борт и оставляя за кормой светлый след, бриг резво шёл под всеми парусами. Далеко позади остался Севастополь с выкриками часовых «Слу-уша-ай…» и «Кто гребёт?», с пляшущими на волне отблесками тусклых бортовых фонарей, с заливистым лаем дворняг в слободках, с запахом черёмухи, с мамой и братишками, которые, не зная, что Федин бриг заходил в Севастополь, спали сейчас на топчане.
В Севастополе «Меркурий» уже не застал эскадру Грейга, — накануне она ушла в Сизополь, и, пока капитан ездил на берег с рапортом командиру Севастопольского порта вице-адмиралу Беллинсгаузену, пока пополняли запасы воды и провизии, Федя всё мечтал вырваться домой, в свою Аполлонку, Дом был рядом, в пяти минутах от Павловского мыска, возле которого стоял бриг, но капитан отдал строгий приказ — никому на берег не сходить. Казарский намеревался настигнуть ушедшую эскадру в море и поэтому поторапливал и офицеров, и боцмана, и матросов. Пока «Меркурий» покидал родную гавань, Федя всё смотрел на свой домик — крошечный белый домик на берегу.
Жаль, что не удалось побывать дома… Федя вздохнул и пошёл на корму к штурвалу, где слышались приглушённые голоса. Фонарь «летучая мышь», мерно покачиваясь, едва освещал участок палубы перед штурвалом. Два матроса, стоя лицом друг к другу и навалившись на рулевое колесо, исполняли команды Селиверста.
Заметив мальчика на палубе, Селиверст не стал бранить ученика за то, что он разгуливает в ночное время, а, поманив его пальцем, поставил рядом с собой. Столкнувшись с крупной волной, бриг вздрогнул и зарыскал.
— Лево руля! — скомандовал Селиверст. — Навались, навались, ребята!
Матросы налегли, поворачивая штурвал. Один из них застонал.
— Худо, Гусев, да? — шёпотом спросил Селиверст, когда бриг выровнялся.
Закусив губу, Гусев стоял, вцепившись в штурвал, и Федя понял, что матрос едва держится на ногах.
Гусев был одним из четырёх штрафников, которых накануне отхода из Севастополя доставили на бриг. Самому старшему из них, Артамону Тимофееву, было уже лет пятьдесят. Значилось на его счету не одно сражение с французами и турками под флагом адмирала Сенявина. Был он приземист, могуч, краснолиц. В день святых сорока мучеников сошёл он на берег и целую неделю не показывался — гулял. Пропил он и казённую голландку, и брюки, явился на свой корабль в каком-то рванье. Когда об этом доложили Грейгу, велел адмирал отпустить ему сорок пять линьков, пригрозив, что, ежели такое ещё раз повторится, получит старый матрос все сто.
Столько же линьков досталось Ипполиту Ерофееву. На шестнадцатом году службы бежал матрос, потому что не вынес побоев невзлюбившего его боцмана. Поймали его в Симферополе, когда он уже пристроился к чумакам, собравшимся на Сиваш за солью.