Но не пришлось - в этот момент тяжелая трехметровая, обитая дерматином дверь дрогнула - и отворилась. На пороге стоял её отец.
Как, оказывается, это легко - возвращаться домой. Больно, да. Грустно, да. Но легко. И радостно.
Родители плакали, и она плакала. Часы громко тикали, мерно отбивая время каждые четверть часа. Рыжий кот уютно лежал в кресле прадедушки и недовольно щурился на происходящее. Как оказалось, это был уже не тот кот, которого родители взяли ещё при ней котенком, но он был тоже рыжий. И его тоже, по давней традиции, звали Можай - наверное, восьмой или девятый кот Можай в её семье.
Мама пришла в себя первой и удалилась на кухню готовить ужин. А отец сидел молча в кресле и смотрел на огонь в недрах старинной изразцовой печи. Александра тоже молчала и глядела на пламя.
- Мама не знает о твоих последних перипетиях, - неожиданно сказал отец таким тоном, словно бы расстались они всего несколько дней назад. - Ты иди в свою комнату, Сашенька, отдохни с дороги, а после ужина мы с тобой подробно все обсудим. Договорились?
Она кивнула, встала и под неодобрительным взглядом кота пошла к себе. В её комнатке мало что изменилось - те же серо-зеленые занавеси, те же травянистого цвета обои. Тот же пластмассовый кругляшок выключателя, который она помнила с доисторических времен и по щелчку которого вспыхивали тремя цветами - розовым, желтым и зеленым - три кокоса люстры. Тот же коричневый болгарский плед вместо покрывала на кровати и сурово глядящий с портрета на стене прадед. Пол, покрытый оргалитом, казалось, не заливали свежим слоем олифы уже лет тридцать, и старая антоновка, приблизив ветки к стеклам высоких венецианских окон, глядела теперь на неё с нескрываемым удивлением.
- Да, я вернулась, - ответила Александра яблоне и, сбросив на красный прикроватный коврик сумку, плюхнулась на свою узкую девичью кровать.
Железная сетка, тихо ахнув, мягко просела под тяжестью её тела. Оказывается, можно войти в одну и ту же реку дважды. Оказывается, можно, сбежав от своёго счастья, совершить какую-то сложную временную петлю и вернуться аккурат в него же.
Александра лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок, обитый тем же оргалитом, только покрытый белой краской и обведенный по периметру плинтусом, тоже выкрашенным белилами. А над её головой с высоты четырехметрового потолка их старинного прадедовского дома, посреди подмосковной зимы, тусклым светом горели три разноцветных кокоса, и хотелось петь, плакать и смеяться одновременно…
После ужина Александра прошла с отцом в его комнату. Когда-то она принадлежала её прадеду, потом бабушке. Теперь вот отцу. Пожалуй, единственными новыми предметами обстановки были микроскоп и огромный плоский компьютерный монитор на отцовском рабочем столе. Компьютер, по всей видимости, был новый, но системного блока не было видно под кипами каких-то бумаг и журналов, издревле заваливавших письменный стол отца. Сам стол был прежний, с поцарапанными краями и черной кожаной поверхностью.
- Садись и рассказывай, - проговорил он.
Она села на старинную деревянную кровать и… смутилась. Фотографии её многочисленных родственников в дореволюционных и нэпманских нарядах, и в особенности шестилетней бабушки в балетной пачке образца двадцатого года, окончательно сбили её с мысли. Словно перед алтарем с изображениями хмурых святых, сидела Александра на краешке кровати, вдруг осознав, что должна дать отчет перед пятью поколениями своих предков.
Отец истолковал её молчание по-своему.
- Я следил за твоей эпопеей с «Вайтом», - начал он без обиняков. - В общих чертах, разумеется, по СМИ. - Он сделал небольшую паузу. - Я, конечно же, не сомневаюсь, что моя дочь может отличить фальшивого Айвазовского от настоящего. Весь вопрос в том, какие на сегодняшний день имеются у тебя доказательства.
Она выдохнула с облегчением и полезла в сумку.
- Вот. - Она протянула отцу миниатюрного Айвазовского, вызволенного у Вячеслава.
Отец взял небольшую работу в руки так осторожно, словно она в любую минуту могла упасть и разбиться. Некоторое время он внимательно разглядывал картину, а Александра всматривалась в отца. Как ни странно, он практически не изменился. Только похудел очень, так что старый свитер, который она помнила с юности, болтался на нем балахоном. И бородка клинышком неизменной длины совсем поседела, а вот взгляд светлых серых глаз, казалось, стал ещё острее.
- Айвазовского подделать невозможно, - сказал наконец отец, кладя картину на стол перед собой. - Но это самая лучшая подделка, которую я когда-либо видел за свою жизнь. Поддельщик - настоящий гений.