Если говорить по чести, то Миккель не всегда отвечал Симону. Столько грустных мыслей роилось у него в голове, когда он шел домой из деревни, - невысокий ростом, зато широкий в плечах, синеглазый, с волосами желтыми, как спелая рожь.
О чем он думал? О "Хромом Зайце", конечно.
У всех ребятишек в деревне было по пяти пальцев на каждой ноге. У Миккеля Томаса Миккельсона было на правой ноге только четыре пальца. Безымянный и мизинец срослись, и Миккель прихрамывал.
- Хромой Заяц! - кричали деревенские ребятишки, завидев его. - Что у тебя в башмаке, Хромой Заяц? Вынь, покажи!
Матильда Тювесон, которая приходилась ему настоящей бабушкой, хоть и носила другую фамилию, ничего им не отвечала на это. Ей было семьдесят три года, и она знала : кто день кричит - три дня сипит.
Она притягивала Миккеля к себе и говорила:
- Они тебе просто завидуют, вот и все, потому что отец твой был капитан и носил китель с медным якорем.
Насчет медного якоря бабушка, конечно, придумала.
Отец Миккеля был обыкновенным матросом на бриге под названием "Три лилии", да к тому же еще и порядочным бездельником. Но чего не скажешь, чтобы утешить человека, у которого на правой ноге четыре пальца и которого все дразнят Хромым Зайцем!
Бабушка вообще любила поговорить, когда они вечерами сидели одни дома; все больше сочиняла да выдумывала. Но Миккель слушал и верил.
"Вот какой отец у меня!" - думал он. С каждым днем ему все меньше хотелось идти через Бранте Клев в деревню, где его обзывали Хромым Зайцем. И Миккель говорил себе: "Вот вернется отец, он им покажет!"
Он не знал одного обстоятельства...
- А что, Симон, можно стать настоящим человеком, как отец мой, если у тебя вместо ноги заячья лапа? - спрашивал Миккель Симона Тукинга.
- А то как же! И не сомневайся, - говорил Симон.
- Думаешь, он бы не стал меня презирать за это? - продолжал Миккель.
- Брось вздор говорить, не такой человек Петрус Миккельсон, - отвечал Симон.
Правда, при этом он отворачивался и сплевывал на стену. Потому что бриг "Три лилии" пошел ко дну семь лет назад с людьми и грузом. Но ведь нельзя же так прямо взять и выложить это бедняге, у которого на правой ноге только четыре пальца.
- Садись-ка на приступку, я тебе про Африку расскажу, предлагал Симон.
И Миккель на время забывал об отце.
- А где находится Африка? - спрашивал он.
- Там, где встречаются Средиземное море и Атлантический океан, - отвечал Симон. - Там круглый год лето, не то что в нашей дыре... Ты хоть раз ел апельсины?
- Нет, - говорил Миккель.
- А в Африке они на деревьях растут, как у нас желуди, рассказывал Симон. - По пяти штук на одной ветке. Эй, да ты не слушаешь меня, клоп?
Миккель смотрел на свои дырявые башмаки, потом на башмаки Симона Тукинга, которые были еще дырявее.
- В Америке золото роют, - говорил он. - Это почище будет.
- Золото - пыль! - замечал Симон.
- Зато в лавке годится... - возражал Миккель и думал о своем голодном брюхе и о пустой бабушкиной кладовке.
Больше всего на свете он мечтал о белом коне.
- Главное, там не нужно мерзнуть, - продолжал Симон и дышал на свои посиневшие руки. - В Африке как? Сиди себе в одной рубахе и трескай апельсины. На что золото, коли солнце есть?.. Ну, беги домой, поешь, вон уж бабка в дверях стоит, кличет.
Сарай Симона стоял двумя углами на берегу, а двумя - на каменных подпорках, торчавших из воды. Окно на море было круглое, как иллюминатор на корабле.
Летом море светилось по ночам, скумбрия ходила у самой пристани и разевала рот, а Симон Тукинг сидел на приступке и строгал деревяшки.
Он кормился тем, что вырезал из дерева кораблики, которые продавал на островах, когда лед в заливе становился достаточно крепким, чтобы выдержать Симона и его мешок. Конечно, он и рыбу ловил. Но, как наступала зима, уходил на острова, а возвращался уже перед самым ледоломом.
Когда Миккель приходил домой после школы, бабушка стояла у плиты и готовила обед. Чаще всего она варила суп из трески, заправляла его лебедой и прочими травами, иногда морковкой, если была.
Поев такой похлебки семь дней кряду, Миккель по пути из школы останавливался на Бранте Клеве, щурил один глаз и, глядя на свою развалюху, говорил себе: "До чего же дом роскошный, не иначе - сегодня будут на обед блины с вареньем".
А из трубы валил клубами дым, в котором коптилась селедка. Тогда Миккель на всякий случай зажмуривал второй глаз и приделывал мысленно к дому две башни и шестнадцать окон, а крышу и стены красил в ярко-красный цвет.
Уж в таком-то доме обязательно должны подавать блины!
Но тут же приходилось снова открывать глаза, потому что дорога была скользкая и каменистая. И видел Миккель, что дом их, как был ветхой лачугой, так и остался. Ветер у моря суровый - он высушил и унес всю краску со стен.
Черепица на крыше осыпалась, дверь висела на одной петле.
Если он жаловался бабушке, она твердила одно:
- Хоть крыша над головой есть.
Тогда Миккель отвечал:
- А сегодня дождь прямо в кровать мне капал. Вот, смотри.
Бабушка поджимала губы:
- Придется сверху парус растянуть.
На это он не знал, что сказать. А когда придумывал, бабушки в комнате уже не было. Ее коричневая меховая шапка мелькала у дровяного сарайчика, где она держала четырех кур. Или же она сидела на приступке и чистила рыбу. Тогда Миккель видел только дымок ее трубочки и слышал, как бабушка ехидно напевает:
Эту рыбу зацепила я крючком,
Эту - вынула из моря хомутом,
А вот эта - в книге пела петухом,
- Закипят они в душистом перце.
- Вот уплыву летом в Америку! - ворчал он, обращаясь к пустому стулу, на котором обычно сидела бабушка. - Так и знай, деревяшка четвероногая!
Эту рыбу я из хлева пригнала,
А вот эту я у чайки отняла...
пела бабушка.
Глава вторая
ЧАЙКА ПРИЛЕТАЕТ... И УЛЕТАЕТ
Была ли у кого на свете более странная бабушка, чем у Миккеля Томаса Миккельсона, живущего на старом, заброшенном постоялом дворе? "А может, так и положено, коли у тебя нет отца..." - думал он.
Миккель мог полдня сидеть и смотреть в море, думая об отце, Петрусе Юханнесе Миккельсоне, который ушел на бриге под названием "Три лилии" и не вернулся домой.
Осталась только пожелтевшая фотография над буфетом. На ней был изображен гладко выбритый человек с веселыми, плутоватыми глазами и бородавкой на левой щеке.
Ночью, во сне, отец был богач и капитан, высоченный два метра - и косая сажень в плечах. Шестнадцать бригов с ослепительнобелыми парусами подчинялись ему, и матросы пикнуть не смели.
А иногда случалось, что щелкала ручка двери и сам Петрус Миккельсон грузно шагал через комнату к кровати.
Во сне, конечно.
"Здравствуй, Миккель Миккельсон!" - говорил он.
Миккель протирал глаза и вежливо здоровался. Почему-то у отца была окладистая борода, хотя человек на фотографии был бритый.
"Ты вернулся, отец?" - шептал Миккель.
Петрус Миккельсон подмигивал и улыбался.
"Терпение, сынок, терпение", - отвечал он.
"Когда же ты вернешься домой? Я так скучаю!" - шепцгал Миккель.
И тут происходило самое удивительное: отец принимался выдергивать волосы из бороды - по волоску на каждый день, что оставался до его возвращения. Борода становилась все меньше, меньше... Миккель обливался потом.
"Когда?!" - кричал он.
"Когда Бранте Клев расколется надвое", - отвечал отец, выдергивал последний волосок и исчезал.
Миккель просыпался.
- Погоди! - кричал он.
Но солнце уже светило в окно, а рядом с кроватью стояла заспанная бабушка в ночной рубахе.
- И что это ты так мечешься да стонешь? - причитала она. - Может, глисты у тебя? Вечером дам смородинный лист пожевать, это хорошо от дурных снов.