- Кто же в Льюнге не знает, что старик боится, как бы ризы моль не съела? - испуганно перебил Якобин.
Ленсман пронзил его всевидящим взором:
- А известно тебе, Якобин, что в Льюнге объявился бывший конюх цирка Кноппенхафера?
Якобин стиснул котелок в руках, так что суставы побелели.
- Цы...Цыган? В первый раз слышу!
- А люди видели его и... совсем близко от некоей церковной сторожки.
Якобин сдунул с кончика носа капельку пота.
- Ладно, я все скажу, - прошептал он. - Начальник все равно дознается, от него разве скроешь...
Ленсман самодовольно улыбнулся:
- Итак, Цыган был здесь?
Якобин уныло кивнул.
- Кому охота прослыть доносчиком... - пробормотал он. Был он... голодный, я ему супу налил. Горохового...
- Это делает честь твоему доброму сердцу. - Ленсман послюнявил карандаш. - Ключ тогда висел на месте?
- Когда он пришел, висел, это точно! - буркнул Якобин, отводя взгляд в сторону.
- А когда ушел? - грозно спросил Ленсман.
- Он... он сказал, что суп... что горох больно соленый, - прошептал Якобин. - Пришлось мне идти в погреб за квасом. А он оставался один.
- И мог взять что угодно, хотя бы и ключ с крючка?.. Ленсман торжествующе захлопнул записную книжку. - Ладно, Якобин, надевай свой котелок, коли мерзнешь. Не бойся, завтра вор будет пойман!
Якобин ничего не ответил. Он нахлобучил котелок, но усы его висели, как мокрая трава.
Глава одиннадцатая
Я ДОЛЖЕН БЕЖАТЬ, ТУА-ТУА!
Миккель сидел в учителевом сарае, на башмаке у неге качалась священная история.
- Теперь ты знаешь все: и про призраков, и про морскую скотину. Можешь реветь, коли хочешь, - сказал он и положил в священную историю лоскут от черных брюк вместо закладки.
Солнце висело над самой макушкой Клева. Его косые лучи освещали Туа-Туа, которая сидела на пороге и крутила в пальцах грязное перо.
- Думаешь, перо такое же, как у того человека на шляпе?
- А то как же, - ответил Миккель.
Туа-Туа задумчиво подула на красные пушинки.
- Говорят, если призрак хоть раз прикоснулся к какой-нибудь вещи, а потом эту вещь тронет человек, то она сразу превратится в прах, - сказала она.
- А слыхала ты, чтобы призраки обрезали веревки? спросил Миккель и помахал черным лоскутом перед носом Боббе. - Или чтобы овцы прыгали через пятиметровую расщелину? Слыхала про двуногих овец в черных брюках?
- Давай лучше я проверю, как ты выучил, - вздохнула Туа-Туа. - Все равно нам в этом не разобраться.
Миккель снова заложил лоскут в книгу.
- Ну, спрашивай, - сказал он мрачно.
- Что такое ангелы?
Миккель уставился в потолок, словно надеялся увидеть ангелов сквозь дырявую крышу.
- Ангелы... это... это духи, которые... которые созданы богом и... и одарены...
- Наделены, - поправила Туа-Туа.
- Одарены, наделены... Какая разница, все равно в море уйду! - надулся Миккель. - Думаешь, пастор умеет лазить по вантам и паруса убирать?
Туа-Туа бросила перо Боббе:
- Что ты только о море да о море толкуешь?
- Спроси бабушку, - ответил Миккель. - А только бывает так, что волей-неволей приходится уезжать-есть ли море в крови или нет.
Он сдавил книжку ногами, так что заныла заячья лапа.
- Слушай уж, все равно узнаешь, - угрюмо начал Миккель. - Утром приходил Синторов батрак. Если до конца месяца мы не убьем Боббе и не заплатим сполна за пять "зарезанных собакой" овец, то Синтор на нас в суд подаст.
- Со...собакой? - ужаснулась Туа-Туа. - Но ведь это же...
- Конечно, неправда. А что толку. Все равно суд за Синтора будет.
Туа-Туа стала перед Миккелем и взяла его за руку:
- И ты задумал уйти из дому?
- А что же мне - отдать Боббе на расправу, что ли?
- Знаешь, Миккель... если бы не отец...
Миккель смутился и отнял свою руку.
- Я знаю... знаю, что ты хочешь сказать, Туа-Туа. Но девочкам нечего делать в море. К тому же учитель без тебя и пуговицы не пришьет.
- Тетушка Гедда приезжает завтра из Эсбьерга. Может, она...
Миккель покачал головой:
- Больше всего на свете я хотел бы взять с собой тебя, Туа-Туа. Но... лучше уж поеду один. Придержи Боббе, учитель идет.
В двери появилось грустное, бледное лицо учителя Эсберга.
- Вот вы где. Туа-Туа сказала, Миккель, что ты позволишь мне ехать верхом... - Он закашлялся, потом заговорил снова. - Это очень любезно с твоей стороны, но мне как-то...
Миккель отвязал Белую Чайку:
- Все в порядке. Вы станьте на крыльцо, а я вас подсажу.
- Ох, опять этот противный кашель одолел. А ничего не поделаешь - надо в церковь, псалмы разучивать.
Учитель Эсберг сел верхом, и Белая Чайка вышла на дорогу.
- Ишь ты, плывет, что твой корабль, - сказал учитель. Хоть и прихрамывает, а почти не кренится... - Он говорил безостановочно, чтобы перебить кашель: - А твоя нога как, Миккель, не болит больше?.. Э, что это она прыгнула?.. Слыхал я - ты в моряки собираешься, как отец. Да, повидал я кораблей мальчишкой, в Эсбьерге. На реях - матросы, ловкие, как обезьяны... Ты, конечно, на бриг пойдешь?
Миккель шагал следом, хмурый, угрюмый. Вдруг почему-то заныла нога в правом башмаке.
- На бриг? До первого шторма? - буркнул он. - Ну уж нет! То ли дело - пароход!
Глава двенадцатая
КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК ПОПАДАЕТ В БЕДУ
Церковь оказалась запертой. Миккель поставил Белую Чайку у коновязи и пошел за ключом к сторожу.
Сирень Якобина купалась в солнечных лучах, тысячи блесток играли на темной, чуть сморщенной ветром речной воде. Дверь сторожки была приоткрыта. Миккель заглянул внутрь. На печи громоздились горшки и тарелки с картофельной шелухой. Рядом лежала доска, на ней - две очищенные трески.
Вспомнилась минувшая ночь - как Якобин греб по реке во мраке. Он присмотрелся к рыбе: никаких следов остроги...
Миккель подошел к двери в каморку:
- Сторож!
На неубранной постели выглядывал из-под одеяла кусок красного циркового трико. Странно: зачем понадобилось церковному сторожу обрезать трико?
Миккель понюхал баночку с "мазью для ращения усов" и поспешил выйти из сторожки. Возле ограды он остановился. Сквозь ровное журчание реки слышался чей-то блеющий голос:
- Девятьсот сорок три, девятьсот сорок четыре, девятьсот сорок пять... девятьсот сорок...
Утоптанная тропинка вела за кусты жимолости, окружавшие дом. Миккель ступил на тропку, сделал четыре шага, на пятом остановился и разинул рот.
На перекопанном огороде стоял улей, увенчанный черным котелком. Сбоку на улье висел пиджак и жилетка Якобина, а среди одуванчиков на опрокинутом цветочном горшке стоял сам Якобин - на голове.
Черные брючины болтались в воздухе; медленно, будто из худого крана, сочились слова:
- Девятьсот с...с...срок девять, девятьсот пя...пятьдесят, девятьсот пя...пятьдесят один...
- Извините, - сказал Миккель.
Горшок покачнулся. Якобин шлепнулся наземь, так что комья полетели. На башмаки бывшего акробата были натянуты чулки от трико.
- Мне бы ключ от церкви, - сказал Миккель. - А то закрыто, и в ризнице никого нет.
Якобин смущенно поднялся и почистил рукой штаны.
- Упражнение - мать умения, - произнес он, скривившись. - Есть акробаты, до двух тысяч стоять могут, но таких мало. Ты без собаки пришел?
Миккель кивнул. Якобин облегченно улыбнулся.
- Страх не люблю собак. - Он нахлобучил черный котелок. - Ключа нет - Эбберов конюх стащил, но дверь в ризницу не заперта.
- Ста...стащил? - пробормотал Миккель.
Лоб Якобина покрылся капельками пота, хотя он стоял в тени.
- Вот именно. И рубины со шпаги взял, мазурик. А сегодня ночью забрался в пасторову кладовку, за бараньей ногой. Тут-то Цыган и попался!
Миккель прикусил губу, так что кровь пошла.
- Эбберов конюх?.. - прошептал он. - Длинный, чернявый, в мягкой шляпе?