- Где ты ушибся?
- А тебе что! - Лицо Цыгана скривилось в гримасе. - Забыла, что я детей ем?
- Ногу, да?
Видно, было что-то такое в ясных зеленых глазах под мокрым рыжим вихром, отчего у Цыгана пропала охота огрызаться.
- Вывихнул! - буркнул он. - И нога, и сам - все не так...
Туа-Туа присела на корточки и осторожно коснулась распухшей ступни.
- Надо вправить ее, - сказала она.
Белая Чайка стояла неподвижно, над гривой поднимался пар.
Цыган сердито отвернулся:
- Не прикидывайся, что смелая! Небось сердце в пятки ушло.
- Раз Чайка тебя не боится, то и мне бояться нечего, ответила Туа-Туа.
- А ты, Колченогий? - Цыган сорвал пучок травы и кинул в Миккеля.
Миккель словно очнулся от кошмара.
- Лошадь твоя? - спросил он.
Цыган перевел взгляд с Миккеля на Белую Чайку:
- Скажи сама: чья ты, Сирокко?
Лошадь опустила шею и толкнула его мордой в плечо.
- Видал, Колченогий! - Цыган попытался встать, но скривился и снова лег. - Пять лет назад, когда мы приехали в Льюнгу, Эббер отдал ее мне. За ним деньги оставались, мое жалованье. Обещал смотреть за ней, пока я вернусь. Сам знаешь, как он свое слово сдержал.
Миккель изо всех сил глотал, не пуская слезы на глаза.
- Мы... мы поможем тебе добраться до Льюнги, - произнес он, нахмурившись. - С одним условием. Что ты пойдешь к Синтору и признаешься, как воровал овец и переправлял к Эбберу под видом лам.
Цыган уставился на Миккеля, будто на привидение.
Потом громко расхохотался.
Глава двадцать девятая
ВОЗВРАЩЕНИЕ ТРЕХ БЕГЛЕЦОВ
Постоялый двор купался в солнечных лучах. У причала перекликались куликисороки, в вереске сновали серыми комочками черноголовые гаечки, над крышей летали, посвистывая, скворцы.
Чудесный день! А в доме ничего не замечали...
Боббе лежал в каморке, скулил и отказывался есть и пить.
- А ну как он фортель какой выкинул из-за этой девчонки! - причитала бабушка.
- Чепуха, он же взрослый парень, соображает уже! - отвечал Миккельсон-старший и в десятый раз шел на пригорок звать Миккеля.
Стрелки на заморских часах еле ползли. К полудню солнце спряталось в грозовые тучи. Пророкотал гром, хлынул дождь, и по склонам Бранте Клева побежали мутные ручейки.
Бабушка сидела у окна и смотрела, как пузырится море от ливня.
- И вздую же я его, оболтуса, когда вернется! - приговаривала она, утирая слезы. - Господи, неужто в море ушел?
Она пошла за утешением к сыну. Петрус Миккельсон сидел, как обычно, в своей каморке, но на этот раз забыл запереть дверь.
- Это... это что же такое? - ахнула бабушка, переступив через порог.
На столе стоял красавец бриг с полной оснасткой, чуть побольше аршина в длину. Бабушка прищурилась и нагнулась к самой корме, прочесть название.
- "Три лилии"...
Петрус Миккельсон обнял ее:
- Вот именно, мать, "Три лилии"! Жаль, я не показал его Миккелю вчера. Может, он не...
- Что ты, Петрус Юханнес! - всхлипнула бабушка.Неужто думаешь, он взаправду?..
Миккельсон-старший почесал Боббе за ухом.
- Раз Боббе здесь, то и он вернется, - сказал он.
В этот вечер бабушка выпила ячменного кофе больше, чем обычно, а от каленого ячменя снятся дурные сны. Бабушка металась на кушетке; ей мерещилось, что Миккель идет к ней в больших сапогах и клеенчатой зюйдвестке, изпод которой торчит желтый вихор. Дул сильный ветер, и половик качался, будто корабельные сходни.
"Пришлось, волей-неволей, идти в моряки", - сказал Миккель в бабушкином сне.
"Но ведь я тебе сколько раз толковала: в море опасно, сиди на берегу! Отец вон опамятовался же!"
"Много ты знаешь! - ответил Миккель. - А "Три лилии"?"
С этими словами он повернулся кругом, и бабушка ясно увидела, что ее старый половик уже не половик, а сходни.
Да что же она мешкает? Скорей за ним, дурнем этаким, пока не поздно! И бабушка, как была - в нижней юбке, прыгнула из постели на сходни. Ишь ты, бриг, и название на корме: "Три лилии"! Постой, кто это там на палубе?.. Ну конечно, Петрус Юханнес Миккельсон! В матросской куртке и бескозырке!.. Эй, что он вздумал, мазурик! Ухватился за сходни да ка-ак дернет! Бабушка бултых в воду вниз головой. И пошла на дно.
"Господи, спаси несчастную старуху!" - заплакала Матильда Тювесон во сне; она не умела плавать.
Бабушка отчаянно размахивала руками и ногами.
Вдруг пальцы схватили что-то косматое, и в тот же миг она проснулась. Боббе! Пес сердито ворчал, а снаружи кто-то стучался в дверь.
Бабушка Тювесон привязала Боббе к кушетке, сунула ноги в шлепанцы и побрела в прихожую. Солнце уже выглянуло из-за Бранте Клева, и она не стала звать Петруса Юханнеса, решила открыть сама. Руки искали щеколду, а в голове вертелась одна мысль: "Пришел, мальчонка.. Вернулся, оболтус наш..." - Где ты пропадал, поганец? - всхлипнула бабушка, распахивая дверь. - Жаль, розги нет под рукой, не то бы я...
Остальные слова застряли у нее в горле. На крыльце стоял, болтая в воздухе распухшей ногой, - кто бы вы думали? Эбберов конюх! Одной рукой он опирался на Туа-Туа Эсберг, другой - на Миккеля Миккельсона.
Бабушка не стала ни охать, ни караул кричать. Она попятилась - ослабевших ногах - раз, два, три - и села в дровяной ящик.
Глава тридцатая
БАБУШКА ВПРАВЛЯЕТ ВЫВИХНУТУЮ НОГУ
Во всей Льюнге никто не мог сравниться с бабушкой Тювесон, когда надо было приготовить настой из вороники и можжевелового корня или остановить кровь. Но больше всего на свете она любила вправлять вывихнутые пальцы.
Вот почему, когда Енсе-Цыган проскакал на одной ноге на кухню, бабушка позабыла и о мексиканском ноже, и о Белой Чайке, и о Туа-Туа Эсберг.
- Господи, пресвятая богородица, никак, он ногу свихнул! - радостно воскликнула она и выскочила из дровяного ящика. - Марш за растопкой, Миккель, чтобы Туа-Туа могла затопить и нагреть воды!.. Да ты садись, что торчишь, будто каланча!
Бабушка подвинула самый лучший стул - это Цыгану-то, который привык сидеть на чурбанах, а то и просто на полу.
- То есть... как же?.. - забормотал Енсе-Цыган.
- Ох, уж эти мужчины - не могут, чтобы не ломаться! рассердилась бабушка и усадила Цыгана силой, так что пружины взвизгнули.
Из каморки выглянуло заспанное лицо Миккельсонастаршего. И ему досталось под горячую руку.
- Живей неси лекарство, чего рот разинул!
Миккель и безмерно счастливый Боббе уже скрылись в дровяном сарае. Туа-Туа раздувала уголья. Бабушка поставила на плиту кастрюлю, в которой был налит квас с молоком.
- А тощий-то какой! Знать, пришлось поголодать... причитала она.
Цыган только глазами хлопал, глядя, как на столе появляются зельц и ржаной хлеб. Бабушка была в ударе.
Вообще-то она припасла зельц ко дню рождения Петруса Юханнеса, ну да чего там!
- Тебя только за смертью посылать! - прикрикнула она на Миккельсона-старшего.
Наконец появился сундучок, и бабушка вытащила мазь на змеином жиру, овечье сало, бинт, палочки для лубка. Посреди кухни поставили на пол таз с теплой водой.
Бабушка пустила в воду мыло и стала отмывать вывихнутую ногу.
На твоем просторе,
Морюшко ты, море!..
напевала бабушка Тювесон, словно уплыла бог весть куда.
Вдруг, да так, что никто и глазом моргнуть не успел, она ухватила Цыганову ногу левой рукой, а правой дернула ступню.
Цыган подскочил с диким воплем, будто в него всадили нож. Таз опрокинулся, грязная вода выплеснулась на чистые бабушкины половики.
Грязь не сало,
Потер и отстало,
- весело пропела бабушка и закурила трубочку. - Главное, нога вправлена. С вывихом вредно зельц глотать.
Цыган сидел белый как бумага.
- Чего рот разинул, Миккель? - всполошилась бабушка. Подсоби придвинуть его к столу. Надо же поесть человеку.