— Кто же он тогда? — изумленно посмотрела на него девчонка.
— Волк он, — вздохнул врач. — Волк-одиночка. А мы с вами для него еда. Не дай вам бог встретить такого ночью одной на безлюдной улице. Сожрет ведь и косточки выплюнет. Так он прожил всю свою жизнь. А теперь вот умирает. И не заплачет по нему никто, и на могилу никто не придет. А через неделю не вспомнят его даже те, кто за него сейчас в палате глотку рвал. Потому что они такие же одиночки, как и он, хоть и кажутся стаей. Электроды смажьте, Машенька. Мы должны провести реанимационные мероприятия, и мы их с вами сейчас проведем. Хотя толку от них…
Врач равнодушно махнул рукой и покрутил ручку аппарата, выставляя минимальную мощность.
— Разряд!
Боль выгнула дугой тощее, покрытое рисунками тело. Лепила оказался прав, ведь он работал тут уже двадцать лет. Смерть обмануть нельзя, и сегодня она пришла за человеком, который всей своей жизнью приближал ее приход.
— Ну вот! — врач посветил фонариком в зрачок пациента и удовлетворенно произнес. — Что и требовалось доказать. Смотрите, Машенька, глазной рефлекс отсутствует. Накройте-ка вы его простынкой. Все же божья душа, хоть и пропащая.
Кто-то оттянул веко и опять посветил мне в глаза. Я очнулся и выругался про себя. Не дадут помереть спокойно!
— Зрачки реагируют равномерно, — глубокий мужской бас почти оглушил меня, — внутричерепной гематомы нет.
— Да у него голова пробита! Посмотрите, все в крови.
Голос заступника был молодым и звонким.
До затылка кто-то дотронулся, и я почувствовал боль. Но не такую, как была раньше, а легкую, почти незаметную.
— Тут простое рассечение. Кости черепа не повреждены. Сейчас обработаю и отправлю его назад. Как же он мне надоел, вы бы только знали, коллега!
Проморгавшись, я обнаружил себя лежащим на больничной койке, а надо мной нависал крупный бородатый доктор в таком же привычном бело-сером халате. Они их вообще никогда не стирают, что ли?
— Что за…потные яйца бабуина… тут происходит?
Это заблуждение, что в тюрьме ругаются матом. За неаккуратные слова нынче большой спрос. Выругался по матушке — добро пожаловать на разбор.
— Что, что… Ты упал с лестницы, — радостно оскалился лепила, лицо которого будило во мне какие-то смутные воспоминания. — Опять упал, представляешь! Только на моей памяти в третий раз. Тебе, парень, наверное, нравится с лестницы кувыркаться?
— Не понимаю ничего, — прохрипел я. — Я же от туберкулеза умирал. Кровью харкал… Почему голова болит? Руки! Да что тут…
— Хорошо же ему прилетело! — врач покивал с понимающей улыбкой. — Опера совсем с ума посходили! Не берегут себя совершенно. Так ведь и вспотеть можно. А на дворе декабрь, на минуточку. Пневмонию поймать, как здрасте.
Я потянулся было к голове, звенящей от боли, словно колокол, но застыл. Руки оказались не мои. Я свои хорошо помню. Дряблые, костистые, забитые наколками. На левой кисти не хватало двух фаланг, отморозил в свое время. Привет солнечному Магадану. А эти руки я узнавал с трудом. Они были молодыми, сильными, с гладкой чистой кожей.
Я сдвинул робу на плечах. О! Знакомая татуха. Кинжал с правого плеча входил в горло, а выходил с другой стороны на левом плече. Я ее сделал весной 91-го.
— Что ты разглядываешь себя, Хлыст? — поинтересовался доктор, обрабатывая мне голову. — Не дергайся, мешаешь.
— Да что тут происходит? — я рывком сел на кровати.
— До чего же ты беспокойный пациент, Хлыстов, — бородатый посмотрел на меня с легкой укоризной в затуманенном дозой казенного спирта взоре. — Тебе же выходить сегодня, а ты опять в оперчасти нахамил. И очередное сотрясение получил, и, что куда важнее, казенную постель в крови перепачкал!
— Козлом не стану, — механически произнес я, с ужасом понимая, что говорю я это второй раз в жизни. Именно так и я сказал за день до того, как вышел на волю в далеком девяносто первом. А если быть точным, 7 декабря 1991 года. Я очень хорошо запомнил тот день. Кум и Ко из оперчасти решили напоследок повесить на меня расписку в сотрудничестве. Лежит в деле и не мешает — потом, может, поможет кому. Я напрочь отказался, после чего был избит. В очередной раз.
Я попал в прошлое⁈ Но как?
Через полчаса я, оглушенный и загнанный, уже сидел в коридоре медсанчасти. Боли не было, она придет позже, когда закончит свое действие анестезия. Рассечение на затылке мне зашили, добавив в привычный ассортимент лекарств новокаин. То ли в честь освобождения, то ли потому что шил молодой, неопытный еще доктор. Он пока не знал, что хорошо зафиксированный больной в обезболивании не нуждается. Ничего, научится. Какие его годы.